Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

— А зачем сразу не запитаться от магистрального водовода? — спросил он. — Труб нет?

— Трубы есть, — ответил мастер. — Но там частный дом попадает под снос. Три квартиры отдать надо. Заказчику-то не хочется…

Глеб Николаевич спрятал чертежи в карман и пошел к свежей траншее. Вслед ему пристроился старый его напарник и товарищ по бригаде Батыр Валишин. Глеб Николаевич поглядел на скучное осеннее небо, выдернул ноги из вязкой глины и решительно спрыгнул в холодную траншею. Нетерпеливый Батыр неотступно шел сзади и подталкивал бригадира. Тот, пробираясь по мокрому глинистому дну, спотыкался и едва не падал.

— Ты че толкаешься? — обозлился он, оборачиваясь к Батыру.

— Я не толкал, — поспешно ответил тот. — Ты сам спотыкаешься.

Низенькие и плечистые — не понять, есть ли у них не то чтобы талия, но хотя бы поясница, — они постояли друг против друга, помолчали. Глеб повернулся и зашагал дальше. И снова Батыр, не удержавшись, налетел на него сзади. На этот раз бригадир не устоял на ногах и растянулся в жидкой глине.

— Бестолочь! — сказал он отскочившему Батыру. — Жалко — нет с собой инструмента. Вот врезал бы!..

— Ходить не умеешь! — нашелся Батыр и протиснулся вперед. — Засыпаешь на ходу, старый черт…

Наконец они дошли до труб, густо облитых битумом, и принялись стыковать их на лежках.

За этим занятием и застал друзей парторг треста Аглямов.

— Здравствуйте! — крикнул он сверху и, придерживая шляпу обеими руками, заглянул в траншею. — Глеб Николаевич, вы меня слышите?

— Слышу, — подтвердил тот и, сев на трубу, запрокинул голову.

— Вы бы поднялись наверх, — попросил парторг и опустился на корточки. — Дело есть.

Глеб посмотрел на свою вымазанную в жидкой глине спецовку и предложил:

— Вы бы, Рауф Низамович, спускались сами. Мы подсобим…

— Нет-нет, — решительно отказался парторг. — Поговорим так, на расстоянии. — Он засмеялся. — Теперь слушайте внимательно, Глеб Николаевич. Вам завтра нужно выступить по нашему Башкирскому телевидению, как передовику и заслуженному рабочему.

Глеб растерянно поднялся на ноги.

— Мне, что ли? — спросил он. — По-башкирски?

— По-русски, конечно, — успокоил парторг. — Завтра с обеда идите домой, переоденьтесь. К вечеру я пришлю за вами машину.

— О чем говорить-то? — спросил Глеб.

— О себе, бригаде, про свою работу. Какие задачи ставите перед собой в производственном и личном плане.

— Про личное тоже говорить? — совсем оробел Глеб.

— Говорите, если считаете нужным, — сказал Аглямов.

— У нас с Нюшей все нормально, — обрадовался Глеб и спохватился: — Я не умею складно говорить. Вы б, Рауф Низамович, дали писульку…

— С бумагой не годится, — заволновался Аглямов. — Надо проще, своими словами говорить.

— Вы дайте бумагу, а я выучу ее… наизусть, — заверял снизу Глеб. — У меня крепкая память.

— Нет, так не пойдет, — замотал головой Аглямов. — Вечерком сядьте за стол, подумайте. Неужели трудно рассказать о работе, про своих товарищей? В обед, у себя в бытовке, вон как рассуждаете. Не остановишь!

— То ж в обед, — уныло сказал Глеб и, сев на трубу, потерял всякий интерес к работе.

Аглямов, еще немного поговорив, ушел, и Глеб обратился к участливо глядевшему на него Батыру:

— Ну о чем я буду говорить? Что в нас с тобой такого? Ну, приходим на работу, переодеваемся, раскладываем трубы да свариваем их, потом по ним воду пускаем. Вечером по домам — детей растим, телевизор смотрим.

— С женами ссоримся, — добавил, оживляясь, Батыр.

— Это ты брось, — усмехнулся бригадир. — Про такое разве можно говорить по телевизору? Надо про хорошее говорить, да красиво.

Глеб посидел на холодной трубе, продрог и встал на ноги.

— Какая теперь работа? — сказал он. — Пошли наверх.

Вечером Глеб ужинал торопливо и все глядел на раковину, у которой был отбит эмалированный бок.

— Ты отчего молчишь? — удивилась жена, шумно прихлебывая из чашки. — Начальство поругало?

Глеб не ответил. Молча съел он тарелку супа, выпил чаю с оладьями, вовсе не разбирая ни вкуса, ни запаха. И уж после признался:

— Завтра я, Нюша, по телевизору выступаю. О чем вот говорить — ума не приложу.

С лица жены сразу сошло насмешливое, пренебрежительное выражение, которое она успела напустить на себя за двадцать один год их супружеской жизни. Она села рядом, и озабоченно заглянула в глаза мужу.

— Не ломай, Глебушка, голову, — сказала жена. — Пусть в тресте напишут тебе бумагу, на машинке отпечатают. Отбарабанишь и — домой.

— Нельзя, — понурился Глеб. — Надо своими словами говорить.

— Другим можно, а тебе нельзя, — возмутилась Анна. — Объясни там, что образования у тебя мало, учиться помешала война, потом без родителей рос. Они поймут и разрешат по бумаге. Ты один, что ли, будешь выступать?

— Начнет управляющий, потом выступит парторг, а я, так сказать, закончу на живом примере своей бригады. Они по памяти, а я по бумаге? Нет, стыдно.

— Ну и скажи, как знаешь, — посоветовала жена, все так же озабоченно и серьезно оглядывая своего Глебушку. — Мне вон как хорошо рассказываешь про свою бригаду.

— Тебе по-всякому можно, ты — стерпишь, — вздохнул Глеб. — А там? Ведь Владимир Миронович, управляющий, знает меня еще с юности. Скажет потом: ну и чепуху ты нес, Глеб Николаевич. Я тебя, скажет, за умного, толкового работника считал. Всякое уважение ко мне потеряет…

— Знаешь что? — предложила находчивая Анна. — Сядь-ка ты в спальне, посиди, обмозгуй. Что-нибудь обязательно надумаешь. А чтоб не забыть, напиши на бумаге свои мысли. Потом вместе поглядим.

Глебу понравился совет жены. Он вышел в зал, где дочь-семиклассница смотрела телевизор, и попросил у нее бумагу и ручку. Дочь порылась в сумке и протянула ему чистую тетрадь и шариковую ручку.

Глеб ушел в спальню и открыл тетрадь. Лист отпугнул его своей белизной. «Даже не спросила, для чего мне бумага и ручка», — обиделся он вдруг на дочку и вспомнил, как дружно они жили до пятого класса. Дочка прибегала из школы, с нетерпением дожидалась, когда придет с работы ее папа, и показывала ему свои тетрадки. Часто они сидели вдвоем и делали уроки вместе. Иногда дочь брала на себя роль учительницы и обстоятельно разъясняла отцу все то, что слышала сама в школе. «Как брат с сестрой», — умилялась Анна, глядя на согнувшиеся над столом фигуры. Но в пятом классе дочь вдруг открыла, что папа не понимает ее уроков, теряется и сидит смущенный. Глядя на расстроенного отца, дочка утешала: «Погоди, папочка, я тебе все-все объясню», но постепенно потеряла интерес к их общим занятиям, а потом и к отцу.

Сын заканчивал энергетический техникум, у него с отцом сложились приятельские отношения — они иногда отправлялись вдвоем за город на рыбалку.