Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

— Я тебе творожок протерла с сахаром, — смирно сказала мать.

Равиль насильно втолкал в себя три ложечки творога и отстранился. Собираясь с силами, он ждал, когда внутри него тупые боли перейдут в режущие и он поведет счет томительным секундам. Потом придет передышка, и он успеет немного окрепнуть.

Передышка совпала с шумом подъехавшей «Волги».

— Кого это принесло? — засуетилась мать и выбежала в сени.

Вернулась она с Тимер-Булатом, Флорой и несколькими родственниками. Все громко говорили, махали руками, сердитый, взлохмаченный Тимер-Булат кричал на всех.

— Собирайся, братишка, — сказал он недовольным голосом Равилю и тут же обернулся к матери: — Я его в больницу отвезу, ему надо срочную операцию делать. Молодой еще парень, всю жизнь, можно сказать, учился, а теперь лежит и дожидается костлявой. Я не позволю на моих глазах убивать Равиля. Слышишь, мать?

Мать, поджав губы, не мигая смотрела на Тимер-Булата.

— Слышу, старшенький, — сказала она тихо, но очень твердо. — Я всегда была с тобой заодно, но сегодня не отдам Равиля. Какой из него мужчина станет с четвертушкой желудка?

— Мне тоже операцию делали, — рассердился Тимер-Булат. — Я не плакал, не противился и живу теперь, как всякий здоровый человек.

— Вам же, Тимер-Булат, аппендицит вырезали, — робея, вставила Флора, одетая в пальто и резиновые сапоги — видимо, собралась в дальнюю дорогу.

— Все равно операцией считается, — отрезал тот. — Что мы стоим? Нельзя терять ни одного часа. Тут «скорой помощи» нет. Решай, брат.

Все вспомнили о Равиле. Он приподнял голову, оглядел собравшихся и сказал через силу:

— Раз надо ехать, я поеду. Только, инэй, знай: Флора мне больше чем жена.

Мать очнулась.

— Нет! — сказала она Тимер-Булату. — Я не отдам Равиля. — Она со злобою оглядела всех, голос ее сорвался: — На порог лягу! Вы не посмеете перешагнуть через мать!

Тимер-Булат отвел глаза.

— Через окно вынесем, раз не понимаешь, — пробормотал он. — Все за то, чтобы везти. Равиль тоже согласный. Вот Флору спросим… Она братовы мысли лучше нас знает. Скажи-ка, сестричка, раз уж ты в нашей семье. Скажи, что делать?

Флора остановившимися глазами глядела на Равиля, что, отвернувшись к стене, покорно ждал решения родни.

— Не знаю… — Флора не могла оторвать взгляда от мальчишески худой спины Равиля.

— Мы от тебя совета ждем, — угрюмо сказал Тимер-Булат. — Плакать потом будешь.

Флора выпрямилась и сказала, твердо глядя на Тимер-Булата:

— Равиль не вынесет дороги и одиночества. Я знаю это. Амина-апа, не отдавайте Равиля!

Мать встрепенулась.

— Слышишь, Тимер-Булат? — спросила она.

Тот сплюнул.

— Баба! — сказал он Флоре. — Пока вез ее, твердила: в больницу его, в больницу… Сейчас другое наладила.

Он обвел пристальным, тяжелым взглядом родственников, мать и Флору.

— Ну, родственнички, — медленно выговорил он. — Тимер-Булат сказал свое слово. Не поминайте худо, если что…

С вечера Равиль выпил кружку теплого горького настоя, проглотил несколько ложек куриного бульона и отвернулся к стене, готовый схватиться с болью.

Ночей он боялся больше всего. Сон приходил отрывочный, неглубокий и мешался с явью. Меканье коз, лай собак, крики птиц с реки и скрип половиц под ногами матери входили в его сны большим зеленым островом, к которому он продирался темной чащей. Лес казался бесконечным, остров отдалялся, то вовсе пропадал из виду, но надо было идти, надо было передвигать ноги. По пятам его преследовало что-то черное, злое и безжалостное, похожее на бешеную собаку. Она шла вслед ему, кидалась со всей лютой злобою. Надо было передвигать деревянные ноги, чтобы уйти и не дать себя загрызть. Он открывал глаза, но в последние дни и это не помогало — лохматое злобное существо не отставало.

Равиль проснулся от яркого солнечного света. Вокруг было нарядно, празднично. Шумели под легким ветром флаги. Черный лес растаял вместе с собакой.

— Инэй… — сказал он еле слышно. — У меня не болит. Будто камень из живота вынули.

Мать сказала сверху:

— Отпустило? А ты не спеши радоваться — еще рано. Дай-ка я тебя умою.

Она смочила в теплой воде полотенце и протерла руки и лицо сыну. Равиль раскрыл глаза и хотел зажмуриться. Но увидел, что в комнате пасмурно, за окном ненастный, серый день поздней осени и тяжелые полотнища дождя стекают с крыши.

— Осень все еще… — удивился он.

— Долго стоит осень в наших краях, — устало ответила мать.

Равиль всмотрелся в ее лицо и еле узнал бодрую и крепкую еще в начале лета мать — лицо ее поблекло, и кожа собралась на щеках дряблыми складками, седые волосы растрепались под платком. Он увидел перед собой старуху. Только глаза ее по-прежнему горели твердым, злым огоньком.

— Осень… — повторила она и, взглянув на худое, костистое лицо сына, смягчилась взглядом. — Будем вместе коротать зиму. Весной я отпущу тебя. Улетай куда хочешь со своей Флорой… А теперь подними голову, будем завтракать.

Ночами в ближнем лесу беспокойно кричали птицы, срывались с веток и падали в траву за добычей совы, в кустарнике бродил неутомимый еж.

Равиль выходил на террасу и, облокотившись на перила, слушал огромную, никогда не затихающую землю. Теплая, ласковая ночь обнимала компрессорную станцию, маленький поселок, мягкие, округлые холмы, за которыми крепко спал башкирский аул, баюкала зверьков и птиц в лесу, что капризными детьми возились и выкрикивали из своих гнезд.

В эти тихие темные ночи Равилю хотелось спуститься вниз, войти в лес и ощутить себя пусть крохотной, но полноправной частицей живого, вечно ликующего мира, из которого по своей воле ушел человек и куда ему нет возврата.

В диспетчерской гремел телефон, Равиль уходил к аппарату и докладывал обстановку человеку, сидящему у пульта за тысячи километров отсюда. Тот человек знал обстановку на станции не хуже Равиля — бесчисленные приборы и датчики неусыпно следили за газовой рекой, мчащейся по трубам из Сибири через Урал и растекавшейся ручьями и ручейками к городам Поволжья и Центра. Но люди не научились доверять своим электронным детищам, им нужен голос живого человека с его улыбкой, шуткой, пустячной фразой.

Равиль кратко доложил и вернулся на террасу. С холма ушли в небо два узких ярких луча. Донесся рокот мотора — со стороны аула шла машина. Лучи медленно вспороли небо сверху вниз и упали на землю — машина перевалила через вершину и покатила вниз.

И этот случайный ночной шум затих, и наступившая тишина вернула Равиля к его смутным, тревожным мыслям. Он снова попытался представить и понять жизнь невидимых существ, населявших лес и землю, что не уставали криками и песнями славить жизнь. «Их жизнелюбие от незнания, — утешал себя Равиль. — Человек принимает смерть умом, но не сердцем, и эта раздвоенность мучает его, мешает жить. А вдруг эти маленькие, бодрые комочки понимают больше нас о сути жизни и потому счастливы? Но когда они обогнали человека, если на лестнице эволюции место их много ниже? Человек страшится конца своего. Но отчего он боится рождения? Ведь первый крик его — крик страха…»