Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Хотя живете вы не на Большой Божемойке, но в шестьдесят два впервые без причины произнесли «боже мой» и непрестанно заглядываете в почтовый ящик на дверях, — писем нет, вы забыты, — не огорчайтесь: о вас помнит bacillum senectatis [23] Бацилла старости. .

Редактор недоволен автором:

— Избран жанр романа, а где сладкий шепот влюбленности и ревности отравляющий вздох? Свиданью под теплыми яблонями вы предпочли рандеву эскадр в холодном море. Двадцать лет после загса, а на фронте сердец без перемен. Читатель обидится. Где страсть, конфликт, наконец где катастрофа? Я вовсе не требую шпаги кавалера де Грие, которой он роет могилу своей Манон, но отобразите хотя бы поцелуй за птицефермой. А самое главное — Маше должен нравиться Костя Константинов: в нем энергия нового мира, он настоящий человек, а достоин ли фантазер Павлик Машиной преданности?

— Вы ошибаетесь, товарищ редактор! Энергия нового мира и в фантазере Павлике. Правда, он не выковал солнца, но он напоминал среди великого о малом, желая, чтобы все канавки пробирались к морю, все лужицы стремились в океан. Вот что заслуживает Машиной симпатии. Слишком тонко, а где тонко, там и рвется; скажете, ничего подобного! И не двадцать, а тридцать лет после загса, и все прочней тоненькая ниточка от сердца к сердцу, хотя чувства и суеверней, как сияющее, но краткое лето Заполярья, когда природа и люди спешат за два месяца сделать то, чего нельзя сделать в десять зимних.

«Мы вновь пересекаем Сибирь, — записывает Павлик, — на этот раз с юга на север.

Летняя ночь высоких широт мало чем отличается от дня, разве лишь тем, что ночью к дневным лучам прибавляется горсть вечернего пепла. Все на реке и в тундре старается в сезон света наверстать упущенное в темные зимние дни.

Круглые сутки на дизель-электроходах и в портах не умолкает радио. Пассажиры танцуют, разговаривают, парами прохаживаются по светлым палубам, выходя на берег, парами же посещают избы-музеи политических ссыльных, открывающиеся к приходу судов и глубокой ночью.

Тундра спешит использовать круглосуточный солнечный блеск для своих обширных парников. Она вытягивает стебли и окрашивает лепестки.

Река спешит доставить грузы по ледовитым адресам — электровозы, автобусы, тракторы, легковые автомобили, контейнеры с ценным грузом, а из ледовитого моря торопятся за лесом корабли — демократический немец, датчанин, грек и даже представитель Африки.

Каменный городок в тундре с его ленинградской центральной площадью и аркой как бы генерального штаба спешно приводит в порядок заполярные пляжи, шпаклюет лодки, готовит стадионы, углубляясь в тундру, возводит при дневном и ночном солнце многоэтажные постройки.

Журналист с юга летит в каменный город на вечной мерзлоте. Осматривает здания, поднятые над холодной землей, газоны на трубах теплоцентрали, высокие щиты сложной снегозащитной системы, он бродит по влажно-горячей тундре, где дым фабрик не подпускает к нему комаров, и увозит в блокноте сорванную под сенью незабудки крохотную березку.

Люди спешат на Диксон и в Красноярск — одни приехать и устроиться, другие возвратиться на Большую землю.

Избяные улицы далекого порта высыпают на реку, чтобы проводить отбывающих, а за Полярным кругом, как в Ницце, идет бой цветов.

С пристани на дизель-электроход и с него на пристань бросают пушицу и ромашку. Дизель-электроход отсылает берегу его бледное серебро и яркое золото и получает их вновь и вновь.

Он трубит напоследок, и потихоньку, совсем потихоньку увеличивается расстояние между дизель-электроходом и причалом, и над этим все увеличивающимся пространством натягивается тоненькая, но заметная нитка.

Кто-то на берегу держит разматывающуюся катушку, а начало нитки дал уезжающему или уезжающей. И не все ли равно, кто на берегу и кто на дизель-электроходе, и сколько им лет, и чем он или она занимаются; важно одно: они любят друг друга и расстаются.

Так не рвись, ниточка, посреди дорог!

И представьте себе, не рвется.

Туруханск прошли и Енисейск, в Красноярске на скорый пересели, миновали сибирскую станцию Гужевую и ярославскую Любим, в Москве взяли такси, и потянулась нитка через Комсомольскую площадь, по проспектам Маркса и Ленина, а там за воздушным лайнером заскользила над волнорезами Большого Днепра, над терриконами Донетчины, над Эльбрусом и Памиром, набирает и уходит в высоту, и кажется, в ниточке той миллион ярдов и один конец ниточки все в руке у того или той, кто на созвездье Ориона, а другой конец у той или того, кто на звезде Сириуса».

Павлик же и Маша всегда рядом, а вы говорите, нет романа…

Когда Павлику и Маше вместе пошел сто двадцать второй год, их направили в южнобережный санаторий.

Здесь лечились и отдыхали пенсионеры с когда-то громкими, но отзвучавшими фамилиями.

Один сочинил текст когда-то модной песни, но сейчас эту песню никто не пел.

Другой работал в наркомате, но давно… были министерства.

Третий заседал на мирной конференции, но после того случилось множество пограничных инцидентов, малых и больших войн…

Все старики и старухи, лечившиеся и отдыхавшие в санатории, днем делали вид, что ими интересуются по меньшей мере представители радиостудий, ночью же прислушивались к шорохам за стеной: «Ивану Ивановичу плохо…»

Лечащий врач запретил Маше и Павлику сырую тень леса и солнце открытых мест. Он еженедельно измерял давление. Сестра ежедневно приходила с градусником.

Их называли больной, больная, а комнату, где они жили, — палатою.

Няни, официантки, садовники — весь обслуживающий персонал как бы скрывал что-то важное, касающееся их, а плотная стена кипарисов маскировала дальнюю сторожку, которая в случае чего могла быть и покойницкой.

Полулежа в плетеных качалках, Павлик и Маша глядели из-за спрыснутых дезинфекцией глициний на небо интенсивной синевы с проступавшим в нем четким очерком гор. Там, за соснами, на сияющей пемзе скал таилась тропа их первого горного похода, и вы сами понимаете, как печальна повесть о непутешествующих путешественниках.

Павлик взял работу с собой, но работать не мог.

Дню не было конца и ночи тоже… Санаторцы глядели с пружинных матрацев на черную листву магнолий. Били часы на соборе. В порту еще журчали якорные цепи, а в ресторанах гремели джазы. И снова били часы, и тогда замолкали землечерпалки и громкоговорители, зато в мучительную симфонию вступал пересвист ночных сторожей. Били соборные часы. Собаки лаяли страшно далеко и ужасно близко. Опять били часы, и уже не свистели сторожа, и тут по команде начинали капать краны, и сосед Иван Иванович нашаривал туфли и, не нашарив, шлепал босыми ногами к умывальнику — подправить мокрый шпагат, чтобы по шпагату бесшумно сбегали капли.