Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Вот заметки Павлика о новом Востоке.

«Гости посетили чайхану над озером, где неразговорчивые аксакалы этих мест принимали молодого поэта-гуцула.

По обычаю республики ему поднесли халат почета и тюбетейку уважения, и этот переливчатого шелка халат и черная с кружевным узором классическая тюбетейка шли другу с Карпат, как и его кептарь — расписная овечья безрукавка, как украшенная лентами шляпа — кресаня.

Полную кресаночку своих спиваночек принес он сюда, и горлинки Узбекистана ворковали над ним, и на возвышениях старики, которым переводилось то, что молодой человек читал, слушали украинские стихи о Пребывающем в разлуке, о кокандском поэте-изгнаннике царской России.

«Перед академическим театром многими высокими струями пенился фонтан. Его свежесть сообщалась зрительному залу и сцене, но лицо выступавшего было красно. Сам он напоминал тяжелоатлета. Казалось, и шагу не ступить ему в его концертных туфлях.

Но умелый певец — недавно он пленил Дели и покорил Карачи. Стоило ему запеть любимую песню

как он стал стройным, а походка — легкой.

Красные пятна сошли с лица, и черты его стали тоньше.

Сейчас старинные четверостишия сына бедного хлебопека — Амина Ходжи Домоседа приобретали новый смысл».

«На открытой сцене при Доме офицера черные танцоры Гвинеи водили на поводке соломенного бога, как наша «Березка» водит свою бабу — широкую Масленицу.

Взяв весла, а потом песты, они подражали труду лодочников, и толкли зерно в ступах — как труженики африканских деревень.

То пантеры, то охотники — они импровизировали охоту, разыгрывая пантомиму о двух флейтистах, стыдили тщеславного дилетанта и возвеличивали скромного мастера.

Они танцевали, и, как дети, бисировали, и повторяли, и не хотели покидать эстраду.

Надев тиары из перьев, они изображали ночных птиц — блюстителей добрых нравов, стражей спокойного сна.

Но африканская ночь была коварна, а сон африканцев нарушали полицейские свистки.

Высокий и худощавый, как узбек, старый актер в мантии своего благородства пел об убитом предводителе племени.

Пуля и нож не брали его, но погубила измена.

Его толкнули в закрытый автомобиль и, погасив фары, увезли в темную Африку его врагов, и товарищи не знали, где он, и жена не знала, что с ним, а чиновники международных организаций делали вид, что ничего не знают!!»

«В Саду строителей выступали танцовщицы с Индийского океана. Они возникали среди белокорых платанов, как золоченые пагоды или будды, а в заключение исполняли танец Медведя, и одна из них — гибкая камышинка — оказалась в публике, выбрала в первом ряду плотника из Шуи и увлекла за большие руки на высокую сцену.

От этого танца не полагалось отказываться, и плотник, как медведь в подшитых валенках, переминался с ноги на ногу, а потом — была не была, э-эх, — поднял руки, поправил один рукав, поправил другой и, стараясь не отдавить босые ножки танцовщице, как-то боком загнул удивительную кадрель да еще и пропел:

Присутствовавшие континенты и архипелаги грянули в ладони, и уже не шуйско-костромская частушка это была, а всеобщая песня континентов и архипелагов».

Вот так и писал Павлик, радуясь написанному и стыдясь его. Но как медленно пишутся книги и как быстро время!

Уже не Семен Семенович строит на Волге и Ангаре и не тетя Аня преподает иностранные языки. Семен Семенович похоронен над электрическим его Днепром, и тетя Аня улетела на сухоньких крылышках, — Павлик с Машей как бы на передовой, никого перед ними, и только узкая полоска ничейной земли отделяет от разлуки.

И все дела, всю жизнь дела! Сколько дел наворочено! Сколько станций и аэродромов позади, сколько чемоданов истерлось по багажникам!

Павлик на теплоходе, идет по коридору между кают, а в конце коридора зеркало, и навстречу Павлику тоже между кают — отец — врач Михаил Васильевич.

И никакой мистики: «Как вы постарели, Павел Михайлович!»

А Маша даже не поседела, только более жадно глядит на мир, будто опасаясь потерять и не найти, и все снится Маше: забыла в самолете зонтик, идет в бюро находок и, не дойдя, просыпается.

Павлику если что-нибудь и снится, то пока лишь приятное: донецкий городок, шлагбаумы и рельсы на улице… Павлик идет по тротуару, а рядом, по рельсам, полувагоны с углем:

— Здорово, Паша! Куда ползешь?

А Павлик полувагонам:

— На Красноярские столбы, — и если проснется, то на Красноярских столбах.

Семь нерукотворных морей повидали Павлик с Машей и семь рукотворных, из семидесяти рек пили воду, семьсот дорог прошли, проехали, пролетели, а осталось семь, а возможно, семьсот тысяч дорог.

Выяснилось, строже Маши нет на свете и добрей тоже нет.

Оказалось, вечный юноша — историк и публицист Павлик не так уж мало сделал, многому и многим помог, а его труды «Федерация богатырей» и даже незаконченная работа «Седан как кровная месть» наметили важное и вошли в важный фонд.

Так говорилось на юбилее Павлика и подтверждалось поцелуями неизвестных молодых людей и знакомых, но пожилых женщин.

Ах, Павлик, Павлик! Он, вероятно, мог бы пожать руку зараженному чумой, но предпочитал пирожки с капустой, и та непосредственность, с которой он переходил от великодушия к пирожкам, составляла часть его легкого таланта, а легкому таланту всегда везет.

Дядя-профессор привил ему ощущение веков, Семен Семенович и рабочий-корреспондент Гедзь укрепили в чувстве современности.

Тетя Аня отгоняла от Павлика дурные сны. Костя спасал от всяческих летучих муравьев.

Машины заслуги огромны.

На юбилее Павлика Маша сидела рядом в президиуме и как бы приподнималась или протягивала руку каждый раз, когда Павлик вставал, чтобы выслушать очередное приветствие, или принимал адрес.

Разумеется, о юбиляре aut bene, aut nihil [22] Хорошо или ничего (лат.) . — похоже на некролог, и автору вспоминается Машин дядя Андрей.

Бедный дядя Андрей! Он заблудился в кунсткамере своих настроений, вещи преследовали его, а люди разочаровывали. Что же касается Павлика — зеркалам и водам нравилось отражать его улыбку, а людям ему верить.

А вот книга не кончена, и работается трудней.

Вам пятьдесят пять или пятьдесят девять, вы не так повернулись, и что-то внутри оборвалось. Натритесь керосином («какое варварство», — говорит врач), и все в порядке. Но это первый толчок старости.

В шестьдесят один вы заметили — пешеходы вас обгоняют, а прежде вы обгоняли, и через полгода — действительно обгоняют, пустяки, это старость с ее тормозами.