Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Несмотря на почтенный возраст, художница пошла вместе с молодыми. Она наблюдала коварство луны, маскировавшей гибель и запустение феерическим флером.

Луна показывала сквозь него зал былых приемов, и стенная роспись казалась мягче, а принц на слоне — добродушней, но художница увидела принца, каким он был в давние года.

Предаваясь забавам войны, он воздвигал башни из черепов, а следовало очищать арыки и садить деревья.

Прохлада давно превратилась в холод. Художница спала в землянке под несерьезным пальтецом и согрелась только утром, когда на раскопки прискакали конные лесники пустыни.

Да, есть и такие, и есть костяной лес пустыни. Он не дает тени, а все же не подпускает пески к воротам восточных городов.

— Одну минуту, товарищи! — И художница набросала в своем альбоме фархадов в гимнастерках и в лыжном костюме Ширин с офицерским планшетом, готовых бомбить пустыню могучим семечком саксаула».

А скорый № 8 увозил Павлика и Машу с Москвы-реки на Амур.

Среди густеющих лесов Северо-Восточной Европы, с облепленных мелкой мушкой ярославских цветов тянуло теплым медом, а на лужках благоухал сенокос. Сено убирали на полуторке, и за ней, как за былой телегой с накладкой, по кочкам подпрыгивал гнетень [21] Гнетень — жердь, придерживающая сено на возу. .

Вятские и глазовские горушки переходили в горки, и тут, над железной дорогой, девицы ворошили сено: две в платочках на брови — вроде старообрядки, а третья — штучка в брючках — не студентка ли какого-нибудь высотного университета.

Здесь вечерело, а новое утро уже вынуло из ночи амурские острова, где также шел веселый сенокос и откуда буксир с баржей — оба груженные сеном — следовали через протоку, как хорошо очесанные возы через луг.

Глазовские и пермские горки превращались в вершинки, и на них, как на пурпуровых берегах крайней европейской реки, вертикально взлетали стрелы елок и стрелки елочек.

Уже открывалось каменное нагромождение Урала — грань более чем условная, но Павлик побрился на таинственном пределе частей света — невежливо было бы показаться в новой Азии с трехдневной щетиной на подбородке.

Сосед-генерал после столичной суеты больше полеживал. Пяток слов произнес он до Перми, а именно: увидев ростовские колоколенки на огородах, сказал «цикорные края» и на станции Шарье — «Европа!..», а после Перми вскочил, будто стряхнул с себя столичные заботы и волнения.

— Доброе утро! — крикнул он елкам и елочкам и только тогда заметил, что соседи умыты и причесаны, хотя по местному времени было рано, а по московскому — еще раньше.

Павлик приготовил блокнот.

Мальчик, которому его одноклассники поручили ничего не пропустить, пробежал от последнего окна к первому, где к Азии было ближе. Боясь прозевать торжественный миг, он заранее развернул общую тетрадь.

Мальчик считал важным точно засечь время, Павлик старался уловить черты перехода одного континента в другой.

Между тем переход этот незаметно для обоих наблюдателей совершился, и паровоз, и передние вагоны, и первое окно, у которого мальчик записывал, и среднее окно, облюбованное Павликом, Машей и генералом, и проводник в последнем окне того же вагона, и хвост поезда уже были в Азии, с ее великими низменностями и системами горных хребтов, с вытянутыми на многие километры холмами — гривами западных степей и потухшими и действующими вулканами над восточным океаном, с прорезывающими горы, пересекающими лесные массивы и замирающими в тундре величайшими реками, с глубочайшими котловинами, где может поместиться сто европейских морей, с огромными пространствами зыбких мхов, которые обходит зверь, с ее бесконечной тайгой, где и малой птице негде развернуть крылья.

Генерал одобрительно поглядывал на свою Сибирь.

— Обратите внимание: всюду береза — вон в овраге, а дальше будет в ущелье; а над Енисеем березка Офелия, сорвалась с камня и плывет в мокром веночке. А березы над Байкалом! Ветер и дождь клонят и гонят их вдоль оловянных волн, как русских баб в мокрых шалях. Есть березки-альпинистки — собрали рюкзачки и отправились в массовую горную вылазку; а есть березняки — как фруктовые сады — беленые стволы без конца и края.

Проводник надел поварскую курточку. Разнося чай, он работал, как фокусник: сахар вылетал у него из любого рукава: «Прошу, товарищ генерал, прошу, товарищ инженер!»

Павлик ехал в синей спецовке. Он был польщен, когда его назвали инженером, — он всегда мечтал, чтобы его книги выходили, как выходят технические, в синих переплетах с золотым тиснением.

Генерал мог бы рассказать о елях Азии, собранных и плотных, и о елях растрепанных, о роскошном муаре густых сосен и о соснах, которым пурга и тайфун оставили две-три ветки, о кедрах и пихтах, но как ашуг, впечатления которого переменились, поет о другом, так и генерал говорил теперь о воде.

— Чай покамест неинтересный, до самого Иркутска такой. Вода хлором отдает, а на Ангаре ополоснем чайнички — там всем водам вода. А вскарабкаемся на Яблоню, — так генерал фамильярно называл Яблоневый хребет, — там вода еще лучше, а в Улан-Удэ опять с хлором, а в Чите — не вода — кисель.

Чтобы не вспугнуть генеральские словечки, Павлик не записывал, а старался запомнить, хотя и знал, что в работе, целеустремленной и цельной, почти невозможно воспользоваться соблазнительными аттракционами чужих наблюдений.

Мальчик же с общей тетрадью, которого давно звали пить чай, влюбленными глазами глядел на генерала.

— Ты записывай, записывай, — говорил генерал, — классу доложи.

Мальчик смутился и убежал в свое купе.

Вагон остановился на таежной станции, как раз у фонтана, где цементные амуры, согласно реализму без крылышек и в купальниках, по мере сил изображали пионеров.

Генерал накупил газет и после читал вслух о жаре в Альпах и о наводнениях в демократической Германии. Было жарко и у нас на Дальнем Востоке, где город выстраивался в очередь к колясочкам с мороженым и автоприцепам с квасом и, покончив с минводами и лимонадами, требовал в гастрономах шампанского и в столовых окрошки.

— Погреемся! — говорил генерал. — За Читой угарцем начнет попахивать, будто Забайкальская и Амурская железные дороги мобилизовали наличные самовары и ставят их на еловых шишках. Значит, где-то горит тайга, и посмотрите за Шилкой-Пассажирской, за Тетеркиным Ключом задымится хвоя, и пробьется сквозь нее пламя, будто в тайге железнодорожный узел и все локомотивы со всех путей пускают пар, будто открываются и закрываются паровозные топки.

Мальчик уже без общей тетради притаился под стоп-краном у генеральского купе, но генерал заметил, позвал мальчика в купе и посадил рядом.