Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Иногда трубит Коля. Он трубач моего неудовольствия. Пенсионеры выносят то да се, и Коля Колпиков набрасывается на «Весь Петербург», набивает цену. И все смеются: и ответственные съемщицы, и непрописанные зеваки, двор и подъезды, окна и форточки. Смеется недовольный уполномоченный Утиллер. Только Коля — почтальон всеобщей улыбки — не улыбается. Он мыслитель. Он думает о санкт-петербургском градоначальстве. Поверьте Утиллеру — еще будет расплескивать Большую Волгу электробуксир «Академик Колпиков».

Шура Федорова жила на границе степей и пустынь.

Летом здесь чересчур много солнца на единственную ржавую копанку, осенью — слишком много капель на один серый стебелек. И зима тоже серая с прорыжью.

А у Шуры Федоровой цветные карандаши. Вырезывает она кружева из бумаги и рисует на них ясно-небесными карандашами звезды — звезду Трифолиум и звезду Сальвию, а, между прочим, трифолиум — обыкновенный клевер, а сальвия — шалфей.

Вот так и составляет Шура свои клумбы звезд, и все красные углы и посудные полки — на краю степи в Шуриных звездах, и всем ее звезды необходимы: и тем, кто в поле, и кто в конторе, и состоящим на иждивении, и бобылям, и тем, кто был равнодушен и полюбил, и тем, кто был мягок, но очерствел, и даже пьянице («да пропади все пропадом!»), и даже евангелистке («пострадай и спасешься!»). Значит, радость евангелистки не от страдания и горький пьяница не так безнадежен… и вы уж постарайтесь, дорогой товарищ депутат, выделите из государственных фондов небесную искорку Симочке, утвердите Утиллеру его фамилию, не забудьте, два «л», а мы вам поможем. И если не под силу будет тяжесть старику Святогору, подымет тяжесть Коля Колпиков.

XX век умножал скорости и сокращал расстояния.

Павлику и Маше открывалась великая Родина — вся от поросших земляникой лесных узкоколеек Закарпатья до леса мачт за последними кошками Амура, от крекингов над гортензиями до телевизионных центров на вечной мерзлоте.

Не так давно к розам Махачкалы прибавились шпалеры измаильских лоз, и к аистам на минаретах Бухары — рижские чайки, и уже совсем недавно среди песков затрубил тепловоз, а Большой Днепр потребовал морских судов.

У Павлика и Маши была своя география.

Не градусная сетка, а железнодорожная сеть и линии водных и воздушных сообщений.

Не географический ландшафт, а дополнительные цвета — черная и багровая геометрия Туркмении, белые волны и синие облака Прибалтики, изумруд киргизских горных лугов и красные кофты верховых киргизок, пасущих скот на крутизне.

Не население, а встречавшиеся им люди, хотя бы водитель, возивший их на Иссык-Куль, или слепой турист с Военно-Осетинской дороги, или шуйский плотник, летевший с ними над Голодной степью.

Река Чу разливалась среди глухих увалов в спокойное водохранилище, а ниже вываливалась алмазной россыпью из тоннеля, бушевала в узкой щели, плескалась на широкой долине и постоянно меняла цвета — от бледно-бутылочного до такого желто-красного, будто в реке развели толченый кирпич.

Водитель любовался многоликой рекой Чу, останавливался, поглядывал, вновь и вновь восторгался:

— Елки-палки, какие у нас реки!

Слепой турист присоединился к ним в Алагире. Он шел, опираясь на плечо сына. Трогал ноздреватые памятники жертвам кровной мести и плюшевые цветы эдельвейса, пробовал на ощупь старые бревна осетинской священной избы и выпуклый колокол на Мамисоне. Он различал горные потоки по грохоту и нарзанные источники по игре пузырьков. Свежесть, коснувшаяся его щек, напоминала ему о ближнем леднике, а внезапная ласковость воздуха — о том, что кончилась суровая Осетия и началась прелестная Грузия.

Они проезжали селение виноделов и ехали под легендарной горой. Слепому приносили стакан терпкого вина. «Вот и совхоз «Хванчкара», — говорил слепой. Ветер бил в защитное стекло. «Вот и гора Прометея!»

Шуйский плотник, отведя шторку, смотрел в самолетное оконце на Голодную степь и повторял: «Хорошо, очень хорошо!»

А что хорошего: в песке, как дырки от палки, — колодцы, как кочки — юрты, а плотник «хорошо да хорошо!». И туг на канале оказался у него дружок-уртачок, и не говорите, рубанок и ранда [20] Ранда (узб.) — рубанок. душа в душу живут.

Многие из тех, кого Павлик и Маша встречали в аэропортах и на пристанях, с кем знакомились в автобусах и поездах дальнего следования, сами были как звезды, о них рождались сибирские и дальневосточные трактаты Павлика, его трактаты нашего крайнего Запада и Ближнего Востока.

И опять была пустыня.

Она плыла и жгла, и единственная тень, поспешавшая на коротких ножках за колесами грузовика, не могла принести облегчения путникам — Маше и Павлику, рабочим археологической экспедиции, ее завхозу с курами и арбузами, а также художнице, маститой, но хрупкой, вот уже сорок лет ищущей лучших красок для лучших идей.

Павлик писал:

«Художница летела на железной лавке транспортного самолета, и ее принял глиняный аэродром. Дальше, в пустыню ее доставлял подпиравшийся бревнышком грузовик, и по дороге, если можно было назвать дорогой этот лабиринт в песчаных волнах, она зарисовывала результаты подрывной деятельности песка и ветра.

Когда-то, десять веков назад, здесь шумели мучные и фруктовые базары, ремесленники предлагали свое изделие и торговцы — товар, краснобаи, нахлебавшиеся горячей лапши, спорили о бесспорном, и стихоплеты, шевеля жирными от баранины губами, сочиняли пятистишия на газели меценатов.

Сейчас только голуби селились в мечети, занятой барханами, и ветер на территории бывшей ярмарки перебирал не имеющие веса монетки древних сделок.

Грузовик углублялся в пустыню, где когда-то были бахчи. Он переваливался с боку на бок, и путникам наскучило сползать и хвататься за борт.

Художница надела перчатки, и потому ссадины у нее на руках были не видны, сама же художница о них молчала.

Раскрыв клювы, круглыми глазами глядели задыхающиеся куры на катившиеся на них литые ядра арбузов, пока куриные сердца не перестали трепетать.

Один арбуз раскололся и остался в пустыне вместе с выброшенными курами. Другие арбузы были съедены археологами и гостями археологов посреди пустыни за неструганым столом, над которым возвышался шест с подвешенным к нему сушеным мясом.

Мгновенно наступила ночь, но песочные часы пустыни не остановились. Остывшие струйки песка медленно присыпали вялые гребешки и распахнутые крылья кур, наконец-то вкушающих блаженную прохладу.

Из-за песчаной гряды выкатилась луна, и, озаряемый ею, возник лунный пейзаж — груды и рытвины дальних далей.

Молодежь археологической экспедиции ушла к цепи острых бугров, где были отрыты покои феодального замка.