Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Но сам собой образуется фронт тихого сопротивления.

Можно достать примулу и натереть лицо, пойдут фурункулы, и не воспользуешься приглашением любезного чиновника.

Гонят военнопленных… «Шнеллер, шнеллер, шнеллер!» [18] Скорей, скорей, скорей! Упавшего поднимают палкой… Напрасно прикрывает он руками стриженую красноармейскую голову. «Хенде вег, хенде вег!» [19] Руки прочь! , «Шнеллер, шнеллер!».

Можно договориться с лагерным врачом (свой), и отнесут живого в покойницкую, а там отпустят, и беглец проведет час-другой хотя бы у тети-Аниного «греца».

Едва светится слюдяное оконце керосинки, а все-таки сочувственный огонек. Отогреет человек у того огонька душу и, отогрев, исчезнет — леса до самого Брянска, до Шепетовки, до Славуты леса.

А то начнут сдавать радиоприемники. Отдыхает радиоприемник до поры до времени, и вдруг бабахнет, и не в кого-нибудь, а хотя и в малого, но фашистского руководителя.

Павлик также не мог знать, что явятся к тете Ане за неугодными оккупантам книгами, что тетя Аня закроет собой неугодные книги, а потом, когда пойдут выселять, не выселится, спустится в подвал и пересидит. Двери в квартире разбиты. «Не случилось бы чего-нибудь с Павликовыми книгами», — тетя Аня в двух мешочках будет переносить книги в подвал, и все гнется, гнется тетя Аня, и лопатки выступают у нее из-под капотика, как крылышки старенького ангела, готового улететь.

Павлик забылся лишь под утро, а когда очнулся, Машенька стояла над ним в ватничке, она торопилась в продмаг и на текстилькомбинат.

— Куда ты задевал хлебные карточки? — говорила она, и ее глаза сверкали, как большие и сердитые звезды.

Моря еще полны мин, а поля засеяны бомбами, но сходятся в ленинскую семью страны и земли, и хотя за летом, как всегда, последует осень и за годами зрелости — старость, но веришь — с ворот исчезнет надпись «злая собака», и вместо «берегись автомобиля!» напишут «здесь подвезут».

Павлик так и не кончил свой очерк «К истории слез». Он работал теперь над книгой, которую можно было бы назвать «К истории желаний». Павлику хотелось сказать в ней о людях под звездным куполом.

Очень просто. Лыжница и лыжник бегут на последнюю электричку, но электричка тут ни при чем. Радость зимней ночи — сверкает Орион, а ниже и левей — лучезарный Сириус. На Орион и на Сириус держат они путь. Ну что ж, дай бог, чтобы бог дал.

Или — ночной поезд у безмолвного семафора. Тишайший мотылек порхает вдоль рельса, но ребенок в вагоне проснулся и тянется к звезде в окошке. Наклоним ему небо, и пусть нескоро узнает, что не все красивое на земле прекрасно.

Маша теперь реже переводила и чаще помогала Павлику.

Они вдвоем собирали звезды человеческих судеб — крупные и мелкие, ибо даже великое и общее немыслимо без личного и малого.

Первый трактат своей книги Павлик посвятил пассажирочке с «Кахетии» — уж очень беспомощной она казалась.

Павлик заметил ее на палубе у трапа, когда теплоход бросил якорь в Сухуми.

Симочка была черненькая, с маленькой головкой, как у змейки.

Она провожала летчика, и, хотя они встретились несколько часов назад, Змейка была печальна, но улыбалась, а безукоризненный летчик, сам любуясь собой, утешал:

— Симочка, не надо грустить, хотите на память фотоаппарат? — И прикоснулся к щегольскому ремешку.

Она отстранила белую и мягкую руку летчика и попросила сигарету.

Он предложил всю пачку, но Змейка взяла лишь одну сигарету и теперь жалела.

Еще только заметив летчика, она пришила к блузке рюшик, а потом, прижав черную головку к кармашку ладной гимнастерки, танцевала с летчиком, и вот в золоте и в лазури абхазского сентября он спускался по трапу.

Море и теплоход принимали жаркий блеск субтропиков, но горячие пальмы остались позади, чайные горы, мандариновые и табачные кордоны отпылали, четче определились лысые холмы и на холмах цементные заводы. К вечеру палуба остыла, а море стало и вовсе теплым.

В ресторане первого класса Змейка пила чай без лимона, а за тем же столиком занимался водкой и бифштексом, надо полагать, главбух на отдыхе. Он не мог управиться с развесистым куском мяса в качавшейся лоханочке и не обращал внимания на Змейку, а Змейка улыбалась.

«Положите бифштекс на тарелку, вам будет удобней», — хотела сказать она, но допила пустой чай и так и не сказала.

В веселой Ялте она сидела рядом со старым актером под олеандрами. Он купил Змейке мороженое на лучинке и заснул. Ему снились хризантемы. Капельдинеры внесли на сцену корзину хризантем. Он весь в белом среди опасных красавиц австрийского двора играл Орленка…

Змейка разбудила его после первого гудка «Кахетии».

Возвратясь на теплоход, Змейка отпорола рюшик и надела блузку задом наперед, так, что вставочка оказалась на спине. Она думала потанцевать со стариком актером, но он, сделав с ней круг, сказал «извини, душенька» и ушел в каюту досматривать сны.

Гражданин с ухом, за которым хорошо держать аршин, повел Змейку в музыкальный салон, но аккомпанировать не собирался и петь не просил.

Достав паспорт на имя гражданина Картинкина, а из паспорта сложенный вчетверо листок, развернул его, расправил и прочел последнее письмо бывшей юридической своей жены Анны Картинкиной.

Он обещал завещать ей долгосрочный вклад в сберкассе, местопребывание которой хранил в тайне, однако недостойная супруга сбежала к безногому сапожнику.