Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Америка теряла тихоокеанские атоллы и острова. Пала цитадель британского владычества в Китае — Гонконг. Создавалась непосредственная угроза Сингапуру. Итальянцы и немцы в Северной Африке продолжали рваться к Суэцкому каналу. Немцы предвкушали отдых в Москве.

И несмотря на то, что самураи владели западной частью Тихого океана и приближались к воротам Индии, смертный приговор самурайской Японии был вынесен накануне ее вступления во вторую мировую войну — в субботу 6 декабря 1941 года, когда советские армии под Москвой нанесли ответный удар армиям германским.

Хотя приятное словосочетание Mare nostrum — наше (подразумевалось Средиземное) море еще увлекало Муссолини, но московская неудача и последующие события заставили Гитлера все чаще забывать Африку. И как ни метался между египетских пирамид и развалин римского водопровода в Тунисе лис пустыни, генерал Роммель, судьба африканской и итальянской кампании, в сущности, была решена в субботу 6 декабря под Москвой.

Гитлеровскому вермахту еще предстояло подойти к Волге и к Тереку, но в субботу б декабря в Подмосковье встали призраки немецкого поражения на Днепре и Одере…

Несмотря на свою фантазию, Павлик не мог предполагать, что скоро, очень скоро его вызовут в Москву, и он станет работать в центральной газете, что будет Сталинград, а после Сталинграда Курская дуга, и что полковник Костя Константинов с общей лавой подвижных соединений бронетанковых и кавалерийских частей устремится к Днепру, а потом — уже генерал — в пургу на коне, а то в командирском танке, в броневике, в открытом «виллисе» с зажженными фарами от Варшавы поспешит на Одер, а там и дальше — в обход Берлина.

Декабрьской ночью Павлик лежал на полу, на блинке тюфячка, около табуретки, превращенной в многоуважаемый шкаф.

Днем Павлик был слишком занят — волки сомнений посещали его ночью, и Машенька отгоняла их от Павлика ночью, как когда-то в ученические годы тетя Аня.

Затемненные города остались по ту сторону Урала. Здесь же, над смутным саем [17] Речкой. , мерцали огни глиняной крепостцы. Сай бормотал, и ему вторил плеск пересекавшихся и вливавшихся один в другой арыков.

Луч с улицы вынимал из сумрака Павликову библиотеку на табуретке.

Павлик пересчитал книги: две… три… семь… среди них «Лирика» великого узбека, сводившая с ума отягченных веригами брезентовой амуниции подвижников из военных училищ. «Сердце просит подаяния уст твоих, но ты скупа…»

Будучи историком, Павлик существовал всегда. Был первоэлементом, папоротником и углем. Помнил каменный и бронзовый века, защищал Рим от Алариха и Константинополь от Магомета II. Изобретал башенные часы и плавал с Колумбом. Брал Бастилию и стрелял, как Каховский на Сенатской площади. Художник Верещагин потонул, а полярник Седов замерз у Павлика на глазах…

Машенька существовала только сейчас, в эту минуту. В эту минуту она хотела спать и спала.

К монотонному плеску прибавился новый звук. Прерываясь, он возобновлялся и принадлежал не воде, а гудевшему и замолкавшему воздуху.

Павлик прислушался: он знал по Слободской Украине — так наши самолеты не гудят. Он приподнялся, чтобы заглянуть в окно. Машенька проснулась. Но зенитки молчали, а может, тут и не было зениток, может, это англичане на своих аппаратах или поляки летели в Иран.

Звук, прервавшись, не возобновился, и Машенька легла:

— Сделай одолжение, спи!

Повинуясь, Павлик положил на табуретку карандаш и квитанционную книжку, куда заносил ночные парадоксы. В иное время он засыпал чуть ли не на ребре гладильной доски, но сейчас мысли овладевали им и одна перегоняла другую.

Будучи публицистом, Павлик думал обо всем и отвечал за все: за троянского коня и чистые руки Пилата, за костер Джордано Бруно и за смерть Жореса, за шкаф Машенькиного дяди Андрея, за кремневое ружье и за будущее оружие, которое может поставить цивилизованный мир перед катастрофой.

Павлик представил себе обратный ход истории: от турбины — к огниву и от Корбюзье — к пещере… Типографские шрифты возвращаются в земные недра, и книжные полки — в лесные пущи, а там забывается и секрет добывания огня.

Приближались святки и крещенский вечер; полагалось бы гадать, как гадали в старину: искать приметы грядущего в таинственной перспективе зеркал или различать черты событий в отлитых из воска химерических фигурах, а то прилепить к краям таза билетики, где заранее написаны судьбы мира, налить в таз воды и пустить «по воле волн» ореховую скорлупку с зажженной свечечкой. Выберет скорлупка край и билетик, подожжет, и начертанное в том подожженном билетике обязательно случится.

Машенька не гадала, и непростительно было бы в годы обувного кризиса бросать за ворота башмачок. Однако как-то под Андрея, желая узнать имя суженого, она спросила первого, кто встретился, «как вас зовут», и убежала, а он крикнул вдогонку: «Иван Иванович Толстиков из Кооптаха…», а подвернулся Павел Михайлович — Павлик сказочник-публицист, и вот уже сколько лет Машенька возвращала Павлика с его облаков на Большую землю!

Если Машенька била стакан, виноват был Павлик, а если Павлик отсутствовал, то — Ньютон с его законами механики.

Машеньке не было ровно никакого дела ни до всемирного потопа, ни до того болта, который сорвется и набьет шишку посланному на погреб, пока не существующему ее ребенку. Но мангалку, а потом примус приобрела Машенька, и Машенька же создала из госпитальной марли и ваты тюфяк, чтобы не лежать на голом полу, а также валек, чтобы не дуло из-под дверей.

Торопясь записать мысли, Павлик схватил квитанционную книжку и уронил. Она упала на тюфяк, а карандаш, притом как-то особенно звонко, — на пол и разбудил Машеньку.

Опять ты о шкафах! Видите ли, нет у него шкафа на гроб, зашьют Павла Михайловича в наматрацник, положат поперек повозки, и ишачок свезет на кладбище, а там зароют под пыльной катальпой в пыль… Думай о будущих гигантах шкафостроения… Неужели так трудно заснуть…

Заснуть было невозможно…

Павлик думал о тете Ане. Ей исполнилось семьдесят. Кроме этого, что знал Павлик о тете Ане…

Ну и замело занятую фашистами Сахарную столицу. Дома в белых шапках, и лишь на фабричных трубах не держится снег. Завалило и электростанцию — все равно разбита и топлива нет, а оккупационная газетка утешает — фюрер и генералфельдмаршал маршируют по цветам, по цветам, по цветам…

И рядом фото — у теплушки немец в наушниках призывает гражданок занимать места в транспортном поезде: «Великая Германия зовет вас на строительство новой Европы. В Бердичеве, в Здолбунове, в Перемышле — горячая пища… фюрер не забудет ваших детей…»