Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

— Недопустимо!.. Потрудитесь освободить кресло! — Старик хотел рявкнуть, но не рявкнул, хотел рухнуть прямо на карты, но немного пробежал рысью и перешел в галоп, и, надо полагать, от его галопа по степному морю пронесся вихрь.

Капитан в стеклянной рубке торопился отвести речного «Василия Жуковского» за плотину, так как по лиловой степи, пригибаясь, начинала перебежку трава, и рукодельное море готово было выдать шторм баллов на девять.

Старик потерял шляпу, и шерсть у него на голове поднялась. Он метался с кормы на нос и с носа на корму, и тут холст лонгшеза вздулся, и взвилась козырная шестерка бубен, и туз пик, и вся колода, и ударило, и засверкало, хлестнуло, заструилось по цельным стеклам салона, облепленного прозрачно-зеленой поденкой.

Но капитан успел отвести теплоход за плотину.

За ней — в лиловом море ломались молнии, а внизу, перед «Василием Жуковским», светлела степь, канал и суда с камским лесом.

Грозой повредило мачты высоковольтной передачи, и электроэнергия на шлюзе отсутствовала.

Студенты с энтузиазмом вызвались вручную открыть ворота шлюза.

На капитанском мостике установили раздвижную лесенку, которой пользуются в вагонах, влезая на вторую полку, а с поручней мостика перебросили доску к тополькам над шлюзом.

После дождя было скользко, и студентам пришлось разуться.

Капитан в дождевике лично выпускал их с мостика, как парашютистов с самолета, однако вверх, так как «Василий Жуковский» полностью погрузился в затененную шлюзовую камеру.

Студенты бросились к лебедке. Тогда и Старик пушинкой взлетел на капитанский мостик, сорвал с себя ботинки и носки, вскарабкался на вагонную лесенку, забалансировал на доске и, смахнув мешавшего ему студента, достиг лебедки.

Да, уважаемые товарищи, Старик работал, как сорок тысяч юнцов работать не могут. И когда оставленные им на капитанском мостике ботинки № 45 с засунутыми в них, несмотря на лето, шерстяными носками проследовали под величественной, как ода, аркой, украшенной пучками стягов и пушек, и под рукоплескания берегов двинулись вдоль штормового неба в молниях и в радугах, то это был триумф старости и полнейший разгром всяческих сосунков.

Впрочем, сосунки, приподнявшись на цыпочки, хлопали Старика по плечу и называли в доску своим, а студент, особенно энергично отодвинутый от лебедки, с завистью сказал из «Тараса Бульбы»: «Ишь, старик собака!», и Старик не обиделся, а был польщен, и бронзовые всадники салютовали ему, и корветы на арке семафорили в честь него, и директор ресторана принес миску с внеплановыми макаронами.

Старик ел из миски и, краснобайствуя о диссертации, едва не проколол вилкой лучшего своего друга — ресторатора, опять надевшего полосатую пижаму».

Павлик и Маша расстались со Стариком на речном, а встретились рядом на морском вокзале, чтобы продолжать совместное плавание на «Симфонии» — товаро-пассажирской скорлупке.

Плавать бы ей мимо тихих стожков на тишайших лужках, огибать бы стоящих в Доне смирных рысачков, пристраиваться бы к избегающему морских просторов гусиному выводку, а ее носило по морю, да еще по мелкому — Азовскому, моря же, как люди, — чем мельче, тем вздорней.

Дон доставляет пассажирам истинное наслаждение. Накупят они раков, ломают и посасывают рачьи клешни, но стоит кораблю выплыть за линию углубляющих донское устье орденоносных земснарядов, и пойдет потеха!

Старик только расположился на носу и собрался закусить, как море обдало кофейник с чаем и его самого, сдуло с «Симфонии» рачьи клешни и загрохотало железными койками, следовавшими в адрес ейского общежития.

Бакены заплясали плавучими минами, а «Симфония», как всамделишная «Куин Мэри», зазвонила в настоящий морской колокол.

К ночи и вовсе посвежело.

Укачало казачек и сталеваров, даже капитана с Белого моря травило, а Старик ничего, слегка поддерживал беломорца, перегнувшегося через прутики поручней, и напевал: «Мы — парни бравые, бравые, бравые…»

Свежая погода нравилась ему: все будет нормально!

Но его уверенность требовала незначительнейшего подтверждения — придет «Симфония» по расписанию, и утрет он нос критикам и оппонентам, а на булавочные уколы ему наплевать: «Мы — парни бравые…»

В потемневшем море белела пена. Из нее, как из белых семян, мгновенно вырастали деревья. Рощи бросались под «Симфонию», чтобы опрокинуть, но, ударясь о борта, рассыпались вокруг мокрыми ветвями и листьями.

Ночное море загромождало фарватер дикой ярмаркой: взлетающими и падающими качелями, неистовыми каруселями, где демоны на морских коньках и демонши на раковинах-колесницах проносились мимо и прыгали в волны, чтобы ухватиться за «Симфонию» и остановить, но винт наматывал их космы, и демоны и демонши с воплем тащились за храбрым корабликом и, оторвавшись от него, пропадали в темноте.

Старик стоял на палубе и глядел в ночь.

То, что казалось дальним заревом заводстали, было светом в иллюминаторах встречного суденышка, по сравнению с «Симфонией» и вовсе ничтожного. Освещенное ее прожектором суденышко на миг стало молочно-голубым, но вышло из бледного луча и растаяло. «Симфония» же взбиралась на двухэтажную волну и, проваливаясь вместе с двухэтажной волной, продолжала бег, освещая зеленоватое, в белесых кружевах теперь пустое море, быстрые облака над ним и летящие по ветру волосы пассажиров, предусмотрительно заткнувших кепки в карманы.

Азовское море шипело и свистело, будто в него валили горячий шлак, будто красный огонь плавки перекатывался на черной волне, но это свистел ветер, и, переваливаясь, шипел гребень волны, а красный отблеск был лишь отражением бортового огня, и все же к красному блеску тяжелого моря присоединилось зарево заводстали.

Уважаемые товарищи, «Симфония» пришла минута в минуту, как и полагалось прийти. Вот и хорошо. Кто же посмел сказать: «У нас нет незаменимых, вы, старый человек, не нужны!» До зарезу нужны! Наш дряхлеющий Святогор не должен ощущать роковую слабость.

Ехал он, ехал и наехал на последнюю свою сумочку. Ловко нагнулся с седла, мизинчиком поддел, легко выдернул, а сердце разорвалось… И, сделайте одолжение, над чудаком моим не смейтесь, молодые счетоводы.

В следующем трактате Павлик рассказывал о мальчике Коле и девочке Шуре. Они сами раздавали звезды.

Приятель Коли Колпикова — «Скупка бумаги от населения» — сообщал о Коле и себе:

— Старую фамилию я оставил старому миру, зовите меня — уполномоченный Утиллер — через два «л». Я люблю прекрасное, а кроме того, избавляю человечество от лишнего: хожу по дворам и трублю в рожок, как почтальон из «Имперской графини Гизеллы». Мне досталось 150 ее граммов — начало и середина, и я платил бы рубль за страницу, чтобы узнать, чем же все кончилось… А Коля не интересуется. Подавай ему инженерный устав генерала Бонапарта. Ребенку необходим люнет… А что такое эскарп, вы тоже не слыхали?