Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

— Возьмите мой пиджак.

— Да что вы?

Сейчас ей действительно было жарко.

Марию Ивановну отпустили в город устроить домашние дела. Мария Ивановна города не узнала: к вешалкам с пожарными крючьями на тротуарах прибавились набитые песком мешки, а улицу загораживали железные балки, скрепленные крест-накрест.

Приехав, Мария Ивановна разносила письма поэтов и астрономов женам, а перед отъездом собирала письма жен и своих дел устроить не успела.

Посетила она и Машеньку, и привезла Павлику письмо от тети Ани из Сахарной столицы, на ближних подступах к которой по фруктовым садам двигался бой.

«Я наклеила бумажные полосы на стекла. Обо мне не беспокойтесь…»

Тетя Аня не написала, что, как обычно, после отъезда Машеньки и Павлика переставила мебель по-своему, а когда началась война, вернула на избранные Машенькой места; конечно, очень хотелось тете Ане, чтобы ее «молодежь» возвратилась как можно скорей.

После рытья дневальство считалось отдыхом. Дневаля, Павлик носил воду и дрова Марии Ивановне, кипяток и кулеш — землекопам, ходил в рощицу за хворостом, посматривая на шлях, по которому катились машины, думал о новом очерке, — как вам нравится заглавие «К истории слез»?

Он непременно напишет не только о женских, но и о мужских слезах запоздалой нежности, сдерживаемых уходящими на фронт мужьями, о слезах досады на глазах отступающих солдат.

И снова «истик — хлыстик — брандахлыстик», и снова «юнкерс» выскакивает из облаков, обстреливает работы.

Мария Ивановна куховарит и не прячется, а с неба ее видно. Пули разбрызгали кулеш и задели Марию Ивановну.

Ее унесли на одеяле, а «юнкерс» под отрывистый лай зениток стал удаляться и вдруг задымился, и среди пылающих обломков закувыркались фигурки.

Астрономы, которым с какой-то там их Андромеды прислали кирзовые сапожищи, поэты, научившиеся привязывать галоши бечевками, кинулись к рощице — надавать фашистам по физиономиям.

Старший из них, вероятно командир, приземлясь, застрелился.

Двое обгорело.

Четвертый — мальчишка — как ерш, а застрелиться не смог — стоял статуей и не плакал, а руки-плети, может, повреждены, потому и не застрелился.

Павлик вспомнил — вор по водосточной трубе лез в окно на третий этаж и сорвался вместе с водосточной трубой. Зашибся, а жильцы добавили. Павлику стало не по себе, и почему-то не по себе стало поэтам и астрономам, и все побежали обратно к своим рвам, а Павлик даже бросил заступ, и пришлось за ним возвращаться.

И никто не тронул мальчишку: ни счетоводы, которые были ближе, ни артисты прилавка — еще ближе, и мальчишка, поняв, что его не тронут, разревелся, как маленький, может, не хотел, чтобы его жалели, вот какой он оказался, фашистик, — не брандахлыстик, а нервный… И эта солдатская истерика также относилась к истории слез.

Когда Павлик вновь соединился с Машенькой, их имущество составляли два рюкзака, два приобретенных на Слободской Украине одеяла, пятилитровый чайник да то, что на себе. Но вокруг была родина, и там, где они ехали и где останавливались в пути, повсюду: и в ненастной Европе и в погожей Азии, для них находились крыша и пища — пирожец с луком или вяленая дыня, чистая горница в избе или прибранное зальце в железнодорожном клубе, и, кроме того, доброе слово сторожихи или хозяйки: «Что это вы все кашляете? Окажите милость — не помрите у нас. Я вам соломкой печь протоплю».

На Юго-Западе Машенька оставила незаконченные переводы, недошитые платья, ненадеванные туфельки, гуцульские резные тарелки, которые собиралась развесить по стенам и не развесила, так и не переделанные в абажуры литовские кожаные шапочки.

У Павлика на Юго-Западе остались его начатые и незавершенные труды, его шкафы, полки и полочки, и на них две, нет, три с половиной тысячи томов, осталась тетя Аня, не такая прямая, как прежде, но при первой возможности готовая руководить.

Два дня стояли на Илецкой Защите а еще через шесть добрались до соленых озер на краю пустыни.

Рискуя отстать, Павлик побежал на станцию.

Красноармейцы в дубленых полушубках водили по перрону застоявшихся лошадей.

Полковник, как и все бойцы, в дубленом полушубочке наблюдал за лошадиной проминкой.

Павлик с чайником налетел на него:

— Костя!

— «Шхуна Павел»! А где твой капитан — Машенька где?

— Вон, в эшелоне… Мы на восток…

— А мы на запад… Тетя Аня с вами?

— Нет, она там… — Павлик показал туда, где за пеленой расстояний было Заднепровье, и оглянулся на свой эшелон.

— Да погоди же! Еще с Крыма я должен Машеньке шоколад.

Костя отстегнул крыло полевой сумки, но в ней даже куска рафинада не оказалось.

— Подожди… — Костя подумал о банке сгущенного молока у него в теплушке… — Подожди…

Да куда там, подбежал лейтенант, козырнул: «Константин Константинович!» И другой козырнул: «Товарищ полковник!» А тут Павликов эшелон засвистел, и Павлик с пустым чайником побежал к убиравшему свои лесенки эшелону.

— За нами не пропадет… — кричал Костя вдогонку. — Кланяйся Машеньке… за нами не пропадет…

Пошли барханы. Верховой казах догонял неоседланного коня. Верблюды несли на горбах доски, а один, самовлюбленный нарцисс песков, как герб великих пространств, красовался на песчаном холме.

Ночью проезжали Аральское море. Бегали с котелками и чайниками на вокзал.

Павлик выпил три кружки кипятку — какое блаженство, а говорили, здесь нет воды.

Они поселились у Буви-хон, вернее, у ее внука.

Буви-хон недавно приехала из кишлака.

Без паранджи она шла по мосточкам через пересечения арыков и громко порицала несправедливые колеса судьбы:

«Счастлив тот, кто откажется от мира раньше, чем мир откажется от него, а ты, душенька-внучек, в свои тридцать лет, как топор без топорища, болтаешься зря. Тебе, душенька-внучек, тридцать лет и три месяца, а ты — как ведро без ручки, тебе тридцать лет, три месяца и три дня, а ты, душенька, как вторая жена, занимаешься кизяком».

Внук работал в национальном театре, где ставили «Отелло».

Буви-хон слушала певцов, видела канатоходцев и фокусников, но в театре присутствовала впервые.

О бабка, пошла во внука!

Возвратясь со спектакля, она разыграла шекспировскую трагедию одна, во всех лицах.

Буви-хон глядела в глаза и ранила из-за угла, почтительно подстрекала и останавливала, насмехаясь, как Яго.

Как благородный генерал Отелло, она хранила терпение, но прислушивалась, будто и над ее памятью вился ворон сомнения. Она верила и не доверяла и, сверяя слова и поступки, предавалась пытке ужасных открытий.

Она молилась, как Дездемона: «Дай, всемилостивейший аллах, чтобы вместе с днями нашей жизни возросла любовь и возрос наш покой». Как Дездемона, заботилась об Отелло: «Ты болен?» Как Дездемона, боялась бы и не узнавала, когда б его черты изменились так, как изменился характер.