Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Сцену, где Отелло глядит не наглядится на спящую Дездемону, Буви-хон провела над окованным металлическими чешуйками сундуком, пестрым, как дворец самаркандского хлопкоторговца.

«Душенька-внучек заслуживает призванья. Хотя он гоняет голубей и стравливает петухов, но по могуществу дара — великий уста-мастер», — так сказала Буви-хон, а когда Павлик и Машенька в чем были и с двумя рюкзаками, со скаткой одеял и пятилитровым чайником появились у них на квартире, Буви-хон распахнула сундук и опять заговорила мудростью своего народа: «Двум государям тесно в двух империях, десять бедняков располагаются на одном коврике». Буви-хон вынула из сундука грандиозную — царь царей — подушку и обратилась к внуку, уступавшему Павлику и Машеньке свой кабинет (на стене остался портрет знаменитого трагика Айры Ольдриджа в роли Отелло): «Отдай мою подушку тем, кто отобрал у тебя твою келью…»

Кончался сорок первый.

В арктических районах Баренцева моря, среди ледовой мелочи и торосов, в условиях темноты вели транспорты англичане, ставили минные заграждения немцы, советские эсминцы на белесых ребрах волн вступали в ночной бой с кораблями противника.

С деревянных северных аэродромов в сумерки белеющих озер уходили самолеты. Внезапно появляясь из-за чернеющих сопок, они налетали на объекты Кольского полуострова и Карелии. Небо, исхлестанное боевыми машинами, ревело и рвалось. К полдневным зорям и темнеющим облакам прибавлялись разноцветные трассы и дымные хвосты…

Ленинград в кольце блокады и вывозившие ленинградцев грузовики подвергались артиллерийскому обстрелу и бомбежке с воздуха. От тяжелых ударов над простором проспектов, над колодцами дворов качались дома. В одном из них, на последнем этаже востоковеды отмечали юбилей Алишера Навои, и никто не покинул собрания, пока оно не кончилось.

Деревеньки со штабами полков, вмерзшие в водохранилища ковчеги причалов, дачные платформы, краснокирпичные корпуса фабрик — истерзанное осколками прифронтовое Подмосковье тонуло в снегу и в луне, и всё, не исключая луны, пахло теплым сенным сараем и свежестью зимы.

Из синих перелесков выскакивала наша конница в дубленых полушубках, а полковник Костя Константинов тоже в дубленом полушубке стоял на командном пункте. Кажется, под Рязанью наблюдал он штабеля заготовленных дровней и сейчас следил, как за родным конником на прилаженных к седлу постромках катились санки с родной пехотой. Следил за стремительным развитием боя, завидовал и переживал: не ткнулся бы конь бархатными губами в сугроб, не свалился бы всадник или ездок не раскинул бы трудовых рук по лунным снегам…

Отпылали красные кусты на серой пемзе скалистой Таврии. Степи от Якорных и Мертвых бухт до Джанкоя, до Каховки продула метель, а от Новороссийска, от Керчи до Одессы и Констанцы по морю гулял шторм.

Прелестным в летнюю пору киммерийским мысам был не внове степной буран, но железные баржи и резиновые лодки на заснеженном Понте Евксинском не могли не вызвать их удивления.

Полуштатские-полувоенные не по сезону в пилотках, наши юноши выходили из волн, продвигались по темной территории здравницы или каменоломни к армянской часовенке или домику шоссейного мастера, и в мутной степи, на перевале в кривом лесу в крошащихся под ногами каньонах шли не отмеченные сводками, но героические схватки.

Как бы сквозь виноградную шкурку проступали зимние, вернее, осенние краски Средней Азии — не багрец, а розоватость, не золото, а соломенная желтинка. На балконах же и перед суфой [16] Суфа (узб.) — глинобитное возвышение для отдыха во дворе или в саду. в садах теплились и струили дымок мангалки — ведра-печурки, на которых каменный и глиняный город готовил ужин.

Здесь, на крайнем левом фланге единого фронта, универмаг превращался в мастерскую, а с двух сторон загороженная улица — в цех. Тысячи Машенек и Павликов занимались здесь трудами не последней важности (как и моя Машенька на текстилькомбинате, как и мой Павлик с лекциями и статьями).

Утром ему следовало набросать заметку о Денисе Давыдове, днем — лекции, вечером — встреча в горячем цеху (в перерыве).

— А вы, Машенька, чем заняты?

— Я… — перед Машенькой поликлиника, мальчуган привел мальчугана постарше с поврежденными пальцами.

Старший с военного завода, сейчас все заводы военные.

Мальчики ждут хирурга, разговаривают.

— Что ты делаешь на заводе? — это младший старшему.

— Делаю телеги.

— Машенька, так что же вы делаете на текстилькомбинате?

— Телеги…

В Вашингтоне был тихий субботний вечер, и адмиралы ушли в театр. А на островах Гавайи всегда тихо. Вулканы бездействуют, ураганы молчат, змей нет.

Но Дух войны тут как тут. Он принял образ японского консула из Гонолулу и, купаясь, измеряет глубину у берега, сидя в приморском ресторане, отмечает движение военных судов, подымаясь на холмы, присматривается к суше и к морю. Накануне событий в субботу 6 декабря он доносит куда надо: «Аэростатов воздушного заграждения не наблюдал. Противоторпедных сетей в районе стоянки линейных кораблей не имеется. Никаких приготовлений к отражению атак с воздуха или с моря на близлежащих островах не замечено».

Точь-в-точь как в Порт-Артуре в январе 1904 года. Еще мир, но Дух войны здесь, и тоже представлен японским консулом, только не из Гонолулу, а из Чифу. В Порт-Артуре за японскими подданными прибывает пароход. На нем японский консул и консульский слуга. Пароход останавливается посреди русской эскадры, затем уходит в море, на условленном рандеву передает японской эскадре неофициального агента Японии — консульского мнимого лакея — и карту, на которой указано расположение русских кораблей.

Вы слыхали о нежной гавайской гитаре, но не подозревали о существовании гавайского военного округа и о гавайской военно-морской базе тихоокеанского флота США — Пирл-Харборе, где суда стоят в тесной бухте бок о бок и попадают в море через узкий проход в коралловом рифе.

Ах, эти тишайшие воскресные утра, — команды уволены на берег, на верхних палубах одни вахтенные. Между тем японские авианосцы приближаются к Гавайским островам, и в декабрьское воскресное утро воздушные силы Японии появляются над Пирл-Харбором.

Американские радисты успевают передать «тревога не учебная… тревога не учебная…», а громады линкоров, крейсеров, эскадренных миноносцев и вспомогательных судов валятся у своих пирсов, прижимают друг друга к стенке, брызжут расплавленной краской, поджигают один другого и выбрасываются на грунт, самоотверженно пытаясь не загромождать фарватер.

Меньше чем через два часа последний японский самолет покидает небо Гавайи, а над Пирл-Харбором повисают бушующие клубы черного дыма.