Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

«Вот уже десять лет, как закончилась война… — звучал голос диктора, — вот уже десять лет, как закончилась… вот уже десять лет, как…»

На пороге появилась Маруся Сердечкова, оператор. Она подскочила к Мусатову и спросила, напрягая голос:

— Мне идет спецовка, Кирилыч?

— Не очень, — признался Мусатов.

Но Маруся была в восторге от своей оранжевой спецовки. Кирилыч просто ни черта не смыслит: мировая спецовка, и карманы на всех местах!

— Я монтирую своих «Юннатов-зоологов». Гуси, слышишь? Идем, я тебе покажу гусей, Кирилыч, пионеры вывели, такие пацаны. Да, слушай-ка… Тебе туго придется, — внезапно сказала Маруся, — у тебя будут противники, Кирилыч.

— Кто?

— А я тебе скажу!

Ее круглая физиономия стала злой, как у кошки, которой наступили на лапку.

— Зойка-ханжа — раз, Оружейников — два. Ведь он — шляпа. Он, кстати, заболел, слышал? Они отложат обсуждение. Они вообще будут сколько влезет тянуть. Алка, — продолжала Маруся. — Зойка ее накачает, а она Зойку боится. Еще найдутся… — вертела Маруся головой перед самым лицом Мусатова, а лицо его медленно расплывалось в улыбке.

— Значит, тебе-то нравится? — спросил он у Сердечковой.

— А хочешь, я тебе скажу, кто тебя поддержит? — продолжала Маруся. — Хочешь? Во-первых, Рябинин, да, да, Рябинин, потом Женя. Так мне кажется. И знаешь кто еще? «Шпуля» — Неверов.

— Парторг? — спросил Мусатов с живостью. — Ты считаешь? А Панков? Директор?

— Не знаю! — воскликнула Маруся. — Ты много хочешь от меня, Кирилыч. Это же все интуиция. Откуда я могу знать, что в директорской голове Панкова? Но «Шпуля», он — умница. Ну что ты на меня уставился? Что? Ты лучше скажи, кто прозвище придумал Неверову, когда он пришел к нам с Новоткацкой фабрики?

— Ну, я.

— Ах — ты. И тебе — партийному — можно, а мне — беспартийной — нельзя.

— Это было глупо.

— Конечно. Мы его не знали, правда. Но не в этом теперь суть. А суть в том, что ты хорошую штуку сочинил, Кирилыч, мы вчера с Федором читали вслух. Он понимает, мой муж Федор, хоть он и специалист по водонапорным башням. И ты должен за свою работу драться, Кирилыч, потому что будет куча возражений и по частностям, и в целом. А я к тебе в группу пойду работать, если возьмешь.

— Так ты же самостоятельно можешь, Маруся. Зачем тебе ко мне в операторы?

— Слушай, Кирилыч, давай сколотим хорошую группу! Давай снимем хорошую картинку про хорошего человека — Нико Бабурию!

— Что ж, спасибо на добром слове, Мария. А спецовочка ей-ей узковата! — весело крикнул Мусатов ей вслед. Он затушил окурок и тоже пошел в монтажную.

— Вот уже десять лет… Вот уже десять лет… — снова звучал голос диктора: кто-то в шестой кабине никак не мог подогнать эту фразу под монтажный кусок изображения. — Вот уже десять лет, как закончилась война…

Десять лет…

…Утро было безоблачное и ледяное, военное небо тревожно гудело. Полуторка, выкрашенная в белый маскировочный цвет, везла муку, пшено и какие-то ящики, тщательно укутанные войлоком и промерзшей рогожей.

Мусатов сидел рядом с водителем.

Это был сухопарый аджарец с пробивающейся жесткой щетиной на впалых щеках, с длинным носом, лихо закрученными усами и таким горячим блеском в глазах, как будто они еще сохранили немного кавказского зноя. Его звали Нико Бабурия.

— Бабурия один из первых пошел в два рейса, — заявил он, — теперь он трехрейсовик. Вам повезло, товарищ старший лейтенант, с Бабурией ехать, жизнью клянусь! Что там собираетесь снимать в Ленинграде, товарищ старший лейтенант?

— Заводы, — ответил Мусатов.

— Пха, заводы! Там некоторые заводы только с января работать начали. Их из-под снега откопали, товарищ старший лейтенант, в цехах мороз, как на улице. Я лично, Бабурия, только одного боюсь — ххолода!

Машина шла лесом, скользя и буксуя на косогорах; с веток от далеких разрывов сыпался сухой снег.

Камера висела у Мусатова на шее, на ремне от автомата; он ее приспособил таким манером с первых дней войны, чтобы не таскать футляра; пусковой ключ был всегда повернут до отказа, кассеты заряжены. Камера, как боевое оружие, должна быть в постоянной готовности. Мусатов прикрыл аппарат полой полушубка, который уже успел пропитаться въедливым запахом бензина, будто долго висел возле примуса.

— Тоже ххолода боится! — сказал Бабурия раздумчиво. — Аппарат не мандарин, а боится. Здесь в лесу — ничего. А вот выйдем на лед, тогда будет настоящий…

Он стал рассказывать о рейсах самых первых времен существования «дороги жизни», когда ходили только ночью, длинными колоннами, без фар, медленно; машины натыкались друг на друга, проваливались под лед, а немец гонялся за ними почем зря, впрочем, и сейчас гоняется. А наши истребители патрулируют дорогу, и такие, жизнью клянусь, бывают потасовки!

— Но теперь хорошо на дороге, — добавил Бабурия, — освоена. Танки, понимаешь, проходят. Недавно танковая колонна в ремонт пошла.

Сидя в дребезжащей кабине, Мусатов чувствовал, как упорный, настойчивый холод постепенно проникает под полушубок, в валенки, под ушанку, забирается в гимнастерку, под мохнатое офицерское белье, подступает куда-то к самому нутру.

Он несколько раз вылезал из кабины и снимал проходящие машины. Промчался автобус, идущий из Ленинграда, стекла заиндевели.

— Ребятишек, наверное, вывезли… — сказал Бабурия. — Эх, ребятишки, ребятишки…

Мусатов бежал рядом с полуторкой, шедшей на небольшой скорости, снимая Бабурию за рулем.

— Ну зачем! — кричал Бабурия. — Небритый я, некрасывое будет кино, товарищ старший лейтенант, совсем неинтересное!

— Вот кончится война, приезжайте к нам в Грузию, там можно красыво наснимать и много мандарин покушать, — сказал минуту погодя Бабурия и добавил: — «НЗ» не найдется, товарищ старший лейтенант?

«НЗ» нашелся, они выпили по глотку спирта, но теплее не сделалось. Когда лес кончился и перед Мусатовым предстала нескончаемая снежная равнина, он даже не ощутил в первый миг ветра, который ворвался во все щели кабины. Было уже около часа дня. Ослепительное солнце стояло высоко.

Остановил патруль: бойцы в маскхалатах, морщась от ветра, проверили мусатовские документы, которые вырывались из рук. Двинулись дальше. Мусатов то и дело просил Бабурию остановиться: ему хотелось заснять и лыжников в маскхалатах, идущих по снежной целине, и вереницу попутных бензоцистерн, и черные воронки от бомб.

Бабурия явно начинал нервничать, просил:

— Скорей, скорей, товарищ старший лейтенант.

— А чего вы так торопитесь, Бабурия, боитесь?

— Боюсь, боюсь, — кивнул Бабурия. — У меня там в ящиках знаете что лежит? Мандарины лежат, наши, грузинские, для детей. Что же они, все перемерзнуть должны к чертям, пока вы тут свое кино крутите?