Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Мандарины? Для детей?

Может быть, в этот миг Мусатов ощутил острее, чем за все время пути, лютую ладожскую стужу. Неужели же они мерзнут, эти мандарины для детей, как он сам?

— Так чего же вы не сказали?

Бабурия промолчал. Он не верил, что это помогло бы делу, все равно оператор задерживался бы. Кроме того, Бабурию мучила близость этих мандаринов. Он никому на свете не признался бы, что всю дорогу только о них и думал, ощущал их запах, запах родного, далекого, теплого края, ощущал их сладость и свежесть на своих губах; он был бы рад лишь подержать в руке золотистый мягкий плод, прижать к щеке.

— А вы видели, товарищ старший лейтенант, ленинградских детей? — спросил Бабурия. — Нет? А я видел.

— Больше останавливаться не будем, — решил Мусатов.

Он первый услышал завывание немецких моторов и повернулся к Бабурии. Тот в свою очередь покосился на Мусатова и еще крепче налег на педали. Мусатов высунулся в окно и увидел «девятку».

«Где же наши истребители? Наверное, сейчас налетят», — подумал он совершенно спокойно, и в то же время его обдало жаром с ног до головы.

От звена, не торопясь, лениво, как показалось Мусатову, отделился крайний бомбардировщик и зашел в пике. На фоне нежно-голубого неба оторвалась бомба и, завывая, полетела к земле.

Много позднее, когда Мусатов получил свой материал из печати, он очень удивился, что бомба все же влетела в его кадр. Он толком не помнил даже, как снимал, кажется, приоткрыл дверцу, а может, успел спустить стекло, высунулся из окна и выработанным годами движением нажал спуск… Он успел подумать, что немец все же промахнулся, раз он, Мусатов, эту бомбу так хорошо видит. Взрыв оглушил, Одновременно метрах в ста левее трассы взметнулся белый гейзер снега и воды, ветровое стекло лопнуло, что-то с силой ударило в кузов и в крышу. Бабурия в залитом кровью полушубке вцепился в баранку. Следующий взрыв раздался где-то сзади, сотрясая лед и небеса. Мусатов, скинув с шеи ремень, пытался ухватить баранку, но водитель не отпускал, лязгая зубами.

— Я умею… да пусти, дурак! — рассердился Мусатов.

Третий взрыв раздался еще ближе. Посыпались мелкие осколки стекла. Мусатов почувствовал, как его царапнуло по щеке и кровь потекла за шиворот.

В небе уже гудели, кажется, свои, раздавались пулеметные очереди.

— Ну, теперь двигайся и ноги опусти, ноги… — хрипел Мусатов, завладев наконец рулем. — Да двигайся, черт, пролазь, ну вот так. Жив, Бабурия?

— Пха, жив… — ответил Бабурия и, потеряв сознание, навалился на Мусатова.

Тот притормозил, когда увидел бегущих навстречу санитаров.

— Повезло! — крикнул санитар, распахнув дверцу полуторки. — Задняя машина — вдребезги.

Мусатов поглядел на белое с черными усами лицо Бабурии. Только потому, что он застонал, когда его вытаскивали, стало понятно: водитель — жив.

— А вас тоже задело малость, — сказал санитар.

Мусатов ответил с грузинским акцентом:

— У меня, понимаешь, мандарины!

Часть из них превратилась в промерзшие комки, один ящик разлетелся вдребезги, но около тысячи солнечно-желтых плодов, созревших на далекой родине водителя Бабурии, все же попали по назначению. Как ни странно, и камера и кассеты остались невредимы.

…Через шесть лет после окончания войны Мусатову довелось снова увидеть Бабурию.

Дело было летом, в жару. Ирина Всеволодовна уехала в отпуск на юг. Света находилась в пионерлагере, старушка домработница в деревне.

В квартире было по-летнему пыльно и душно.

Как-то воскресным днем позвонили. Мусатов открыл и остолбенел.

Нико Бабурия постарел, на висках серебрилась седина, сквозь стойкий южный загар четко обозначились морщинки возле глаз, но сами глаза были по-прежнему жгучи и молоды.

— Ну, как, — спросил Нико Бабурия, — мандарины довез, слушай?

Он много лет готовил эту фразу для первой встречи, и вот наконец она состоялась, и можно было обняться и расцеловаться.

— Нет, это просто как во сне! — сказал Мусатов. — Нет, это просто — диво! Смотри — живой!

— Живой, как стрекоза! Пха…

Когда прошли в мусатовский кабинет и Бабурия взглянул на увеличенные кадры, которыми были увешаны стены, то тотчас же увидел себя за рулем.

— Повесил! Портрет повесил! Это же я, Бабурия, висит портрет!

— Как же ты снял, слушай? — спросил Нико серьезно. — Я за тебя переволновался, когда смотрел кино, жизнью клянусь. Как тебя самого не уложило, дорогой?

— Ох, Нико, Нико… — вздохнул Мусатов, потрепав его по плечу. — Не дай бог новой войны. Но в старую мы от сердца воевали.

— Теперь, знаешь что, товарищ Мусатов? Теперь давай выпьем. Я две бутылки киндзмараули привез — жидкое солнце! Спе-ци-ально!

Мусатов хотел было достать парадные бокалы, но буфет оказался запертым, где ключ — неизвестно. Пришлось довольствоваться чашками, которые нашлись на кухне.

— За нашу встречу, Нико! А, как хорошо, что ты приехал! Давай, рассказывай с самого начала.

Но Бабурия потребовал, чтоб Мусатов прежде всего рассказал о себе. Он — большой человек, работник, понимаешь, искусства. И когда в кино на экране появляются знакомые имя и фамилия, Бабурия тотчас же сообщает соседям, что в войну на Ладоге попал под бомбежку вместе с Мусатовым.

— А соседи на тебя шикают. Ты где после ранения воевал, Нико, как Берлин брал? — спросил Мусатов, поглядев на длинную колодку орденских ленточек Бабурии.

— Ай, слушай, я воевать терпеть не могу. Это я тебе говорю, Бабурия. Не-на-вижу! В Берлин наша часть одна из первых входила. Там случай был, действительно, слушай, интересный: я детей вытащил из подвала. Ух, там было ххолодно. Как в могиле ххолод!

— Каких детей?

— Пха… немецких. Такие все беленькие, как барашки. Штук тридцать. Их совсем засыпало. Это на какой-то штрассе было, не помню. Только вижу, слушай, около подвального окошка, в обломках, в кирпиче битом — мячик. Обыкновенный мячик, красный с синим. У моих детей тоже такой был.

— Ну?

— Ну, я догадался, а саперов как раз не было, так — своими силами. Танкистов привел. Один сволочь был, фамилию забыл, «не хочу, говорит, пусть. Мало, говорит, наших детей погибло?» Но я ужасно закричал: «Сволочь! Нельзя так рассуждать! Не красыво!» Вытащили. Давай за мирное время выпьем, слушай!

Чокнулись и выпили по полной чашке.

— Давай, Нико, за тебя давай выпьем.

— А что за меня… товарищ Мусатов, дорогой… пха! Многие люди после войны стали большими людьми, дорогой.

— Ну, а ты, Нико?

— А я… пха…

— Что «пха»?

— Я, Бабурия, просто скажу тебе, товарищ Мусатов, на пассажирском автобусе, кондуктором. На Тбилисском шоссе. Не хотелось с транспорта уходить. Маршрут — Тбилиси, Дилижан, через Семеновский перевал, Севан, Арзни, и так до самого Еревана.