Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Она вскочила и ушла. Кира еще видела в толпе вишневую Тонину шляпку.

На другом конце скамейки сидели старик и мальчик. Кира воскликнула:

— Постерегите вещи!

И побежала за Тоней.

— Возьмите меня к себе! — взмолилась Кира. — Возьмите меня. Я вам помогу… и за детьми, если надо… и никакого беспокойства… возьмите меня в комнату! — молила Кира, хватая Тоню за локоть, но та отмахивалась. Кира едва за ней поспевала. Потом Тоня внезапно остановилась:

— Из детдомовских бывших?

— Нет, что вы!..

Всё не то. Она оглядела Киру с ног до головы:

— Э, да ты больна, кажется, простыла, что ли?

Но Кира, с детства приученная скрывать свои недуги, чтобы не сердить Ольгу Романовну, решительно запротестовала: нет, нет, она здорова, и вообще никогда не болеет!

Тоня махнула рукой.

— Пошли давай, — решила вдруг Тоня.

Вернулись за вещами; Кира от страха и надежды боялась проронить хоть слово.

Дом, где жила Тоня, — двухэтажный, обшитый почерневшим тесом, с резными наличниками и цветами в оконцах, походил на тот, в котором Кира жила в Селенске. Лишь три телевизионные антенны на крыше напомнили ей, что она все же в Москве.

В прихожей было тесно, в кухне на газовой плите весело подпрыгивала крышка закипевшего чайника. Пахло свежевымытыми полами, немножко плесенью, немножко мусором.

— Сюда, — вздохнула Тоня.

Прежде чем снять замок со своей двери, она еще раз пристально поглядела на Киру и слегка покачала головой, как бы удивляясь собственному легкомыслию.

На подоконниках, над пожелтевшими от стирок занавесками, розовели бальзамины и олеандры в старых кастрюльках.

На комоде — две вазы с цветным ковылем. Репродуктор включен и похрипывает.

Кира стояла, не снимая пальто. Тоню это рассердило:

— А ну раздевайся, не в гости пришла. Разбирай свое барахлишко!

Вечером, когда двойняшки уже спали, произошел серьезный разговор.

— Пропишу тебя пока на три месяца, временно, а ты работу ищи, — говорила Тоня, — уж там маникюрщицей или чем другим — дело твое, а иди, не тяни. Сто целковых ты мне отдала за месяц вперед, а сколько у тебя осталось — грош ломаный? То-то и оно.

Кира лежала на оттоманке, укрытая до подбородка, ее тряс озноб, а щеки пылали от жара, но настроение, кажется, улучшилось.

— Нет, сейчас все будет хорошо! — повторяла Кира.

— А чего хорошего-то?

— Ну, вот я к вам попала, Антонина Карповна, это же изумительно получилось! Устройте меня на ваше строительство, Антонина Карповна, я попробую — у меня сейчас вся жизнь пойдет на лад! Я маникюршей больше не желаю! Не хочу я — маникюр! — воскликнула Кира.

…А через несколько дней она уже сидела в парикмахерской за тонконогим столиком, на котором лежали пилки и ножницы, стояли флакончики лака.

В середине апреля над витриной натянули тент. Заведующий говорил, что не помнит случая, когда тент нужно было натягивать до праздников. Удивительная в этом году весна. И кто мог предположить подобное, когда в начале месяца еще были такие холода?

В «дамском зале» к концу дня становилось душно от назойливо гудящих фенов, от машинок для щипцов, от испарения мыльной воды.

В Кириной смене работало еще три маникюрши: Лида, Валя и Софья Васильевна. Лида училась в вечерней школе, чтоб сдать за десятилетку и поступить в институт. Она приносила с собой учебники и, едва закончив обработку очередной пары рук, бралась за книгу. Кира видела, что учеба дается Лиде с трудом: ей мешает шум фена, болтовня сотрудников и клиентов и вся атмосфера большой парикмахерской в центре Москвы.

Но Лида занималась, вызывая пренебрежительное недоумение Вали Бунчиковой — Кириной ровесницы. Та в свободные минуты, бойко перебирая спицами, вязала себе кофточки.

Про седенькую, похожую на сельскую медсестру Софью Васильевну говорили, что она лучшая маникюрша в Москве.

То ли ранняя весна была тому причиной, то ли запахи земли и клейких почек, что с порывами ветра пролетали над улицами и врывались в окна, разбудоражили Киру, только ей захотелось стать не просто счастливой, а счастливее всех.

За витринами парикмахерской она видела многоцветные машины. Она видела хорошо одетых людей; они шли быстрым столичным шагом, исчезая за поворотом улицы, Кира успевала только вскинуть взгляд и — нет человека. Как-то раз в парикмахерскую вошла молодая женщина, стуча башмачками без задников, на тонких и прозрачных, как рюмки, каблуках. У нее было большеротое милое лицо, острые плечи и локти, и вся она казалась долговязым подростком, несмотря на заморский наряд и не такую уж раннюю молодость.

Завидя ее еще в дверях, Валя Бунчикова сказала громко, так, чтобы все слышали:

— А, Нина! Ты откуда же вернулась, снова из Парижа?

— Нет, из Египта на этот раз, — ответила Нина.

— Ах, верно! — воскликнула Валя, зыркая по сторонам, чтоб проверить эффект. — Вы же с Симоном были в Египте, я же сама лично читала в газете и по радио слышала. Наверное, видели кучу всяких пирамид?

— Да, мы видели пирамиды, — сдержанно ответила Нина. И, заметив, что Валя толкнула ногой стул, чтоб она села к ее столику, сказала, еще пуще смущаясь:

— Ты обязательно заходи, Валюша. В любой день. Я тебе подарочек привезла, кстати. Но руки… мне придется доверить Софье Васильевне.

— Дело хозяйское, — обиженно пожала плечами Валя Бунчикова.

— Руки свои бережет, будто они из валюты сделаны, — сказала Валя Кире, едва Нина отошла. — Это Нина Афрамеева — пианистка. А муж ее Симон Кричевский — скрипач. Артисты. Лауреаты по всем конкурсам и вообще, живут — дай боже! — вздохнула Валя. — Мы с Нинкой в одной квартире выросли у нас в Лиховом переулке, а до пятого класса в одну школу ходили, у них комната даже поменьше нашей была, метров десять. И все фортепьянила Нинка, бум да бум, так что сосед один даже в жакт заявлял.

В зал заглянул белокурый малый и пробасил:

— Я в Столешниковом буду стоять, Нина Петровна.

— Ладно, Леша, я скоро, — отозвалась Афрамеева.

Валя Бунчикова спросила у Леши:

— Как жизнь, Алексей? Катаешься?

— Жизнь как жизнь, — отозвался Леша и исчез.

— Шофёр Нинкин, — сообщила Валя потрясенной Кире. — У них «волга» только что куплена, очередь подоспела. Мышиный цвет.

Кира искоса смотрела на остренький Нинин профиль и на длинные ее худые руки с браслетами, слишком широкими и тяжелыми для тонкого запястья, и думала: вот оно!..

Через день Тоня сказала Кире, что сразу после праздников начнут набирать подсобников на строительство. Может, Кире и впрямь туда податься?

Но Кире уже стало казаться, что она гораздо красивей и изящней Нины Петровны Афрамеевой, у которой есть все, о чем только можно мечтать, и чье имя метровыми буквами напечатано на афишах концертного зала имени Чайковского.