Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Раза два за зиму Саня все же прогулял и, кажется, потихоньку, в малых дозах, выпивал все же. Работал он, однако, исправно, к Мусатову явно привязался и грубил только в исключительных случаях.

…Вскоре после первого появления Киры на фабрике Мусатов порасспросил о ней у Кати Глущенко.

— Да, я слышала, ты хочешь ее пристроить! — воскликнула Катя с раздражением. — Но, знаешь, она в детстве такой растяпой была! Да и теперь, по-моему, не лучше… не лучше! Сама не знает, чего хочет, мечется, фантазирует… Вряд ли из нее что-нибудь получится, Виктор. А впрочем, — спохватилась вдруг Катя, — дай бог… ей не везло.

— Я, кажется, приструнил одного парнишку фабричного, — рассмеялся Мусатов. — Может, из Андросовой тоже когда-нибудь выйдет толк?

Однако он усомнился в этом, когда Кира предстала перед ним в следующий раз. Голубая тушь расплылась вокруг ресниц, сиреневая помада делала Киру какой-то удивительно губастой. На ней было торчащее платье с таким декольте, что Мусатов не на шутку сдрейфил. В руках она держала сумку с надписями: «Париж», «Рим», «Каир». Так обрядила ее Валя Бунчикова.

Кира выпалила заранее заготовленную фразу:

— Виктор Кириллович, воображаю, какое невозможно жуткое я произвела на вас впечатление в прошлый раз…

Он перебил ее ледяным тоном:

— Значит, вы подумали и решили идти ко мне в помощницы. Запасайтесь тапочками, очень много будет беготни. — Он поглядел на ее каблуки-гвоздики.

В течение нескольких минут Мусатов сухо говорил, с чем придется ей иметь дело, о чем заботиться, чего не забывать, что доставать, как организовать то или иное.

— И ни при каких обстоятельствах не обижаться, Кира!

Она слушала и думала о том, что это он нарочно. Не может быть, чтобы работа на кинофабрике сводилась к тому, о чем он говорит.

— Будет и много интересного, — сказал еще Мусатов, — во всякой работе есть интересное, на то она и работа. Это зависит во многом от вас самой. Ну, как?

— Я попробую, — ответила Кира после долгого, почти с целую минуту, молчания.

— Что ж. И я к вам присмотрюсь. Я мог бы уже сегодня даже познакомить вас с некоторыми нашими сотрудниками, но я этого не стану делать: в таком виде вы бы им не понравились.

…На улице было жарко. Валины туфли натерли волдыри.

На другой день Мусатов познакомил Киру со Львом Наумовичем, старшим администратором, так называемым «директором картины». Это был уютный старик. Он видел Киру и в первый ее приход на фабрику, с больным зубом, и вчера. Он вообще всегда все знал и все видел, что делается на фабрике.

Теперь он сказал Мусатову, сложив короткие ручки на округлом животе:

— Я все понимаю, Виктор Кириллович: вам мало Сани Куманька с его бесчинствами. Вам даже вашего сценария «Добрый человек», на который многие косятся, — мало. Вам нужно — еще!

— Нужно! — рассмеялся Мусатов и ушел.

— Ну, хорошо, — вздохнул Лев Наумович, разглядывая Киру. — Моя фамилия Блох. Старый Блох проработал на этой фабрике двадцать три года и помнит Витю Мусатова помоператора. А вам сколько, восемнадцать?

— Двадцать три, — ответила Кира.

— Целых двадцать три! — подивился Блох. — Никогда бы не поверил.

Он помолчал, покрутил головой и разразился тихим, добродушным старческим смехом.

— Слушай, Кирочка, ты, может быть, думаешь, что здесь Голливуд? Так здесь не Голливуд. Денег ты тут на первых порах зарабатывать станешь не больше, чем твоим маникюром. Может быть, даже меньше. А теперь я попытаюсь тебе объяснить для начала, как, скажем, заполнить обыкновенный аккредитив…

И Лев Наумович стал готовить Киру к экспедиции.

— Ничего, — говорил старик, — я многих многому научил. Ничего, Кирочка.

Она прибегала вечером в парикмахерскую к Вале и восклицала:

— Я прямо как в вихре каком-то живу!

Никакого вихря не было. Надо было, в первую очередь, усвоить, как оплачивать грузовую по безналичному. Но Бунчикова бледнела от зависти.

Мусатов находился в очередной командировке, Кира его больше ни разу не видела. Она еще мало кого знала на фабрике, но как-то раз, в обеденный перерыв, когда она доедала сардельку в буфете, к ее столику подсела тоненькая, как прутик, девушка в вельветовых брючках и с челкой до бровей. Через минуту появился оператор Аистов, которого Кира уже знала в лицо — весьма красивый малый, с профилем римского вельможи.

— Как ты думаешь, не ударить ли нам по простокваше? — спросил Аистов у девушки в брючках.

— Нет, я лучше — кефиру, — ответила та.

Кира глядела на них во все глаза, и ей показалось, что их разговор наполнен тайным смыслом. Если бы ей удалось вмешаться в этот разговор, то она сразу приобщилась бы к той увлекательной жизни, которая велась где-то в недрах кинофабрики.

Но как-то раз Лев Наумович послал Киру с поручением к Оружейникову. Того не оказалось в кабинете. Над столом во всю стену висела карта Советского Союза, яркая, как божий день, утыканная разноцветными флажками — местонахождение операторов. Кира нашла зеленый флажок Мусатова на берегах Оки. И сама удивилась тому, как сердце ее засуетилось, словно солнечный зайчик.

С этого дня, если при ней произносили «флажок» или «зеленый», или же сама она произносила эти немудреные слова, ее охватывало трепетное смущение, будто бы она узнала невзначай какую-то чужую тайну.

Однажды вечером Кира встретилась с Василием Максимовичем на улице. Он сразу заметил, что у нее расстроенный вид. Постриглась зачем-то. Впрочем, так, пожалуй, даже лучше, чем с узлом. Милая, красивая, расстроенная.

— Ну, Кира Антоновна, расскажите все по порядку…

— Ах, ну что там… — дернула плечами Кира. — Блох сначала таким славным показался, а теперь придирается, кричит. Хочет, чтоб все раз-и-раз…

— Значит, пока ничего «особенного»? — попытался пошутить Василий Максимович.

— Без ведомости, говорит, не возвращайся. А если ее еще не подписали? А ключ ведь не пропал никуда, так и торчал в ящике.

Двинулись через Красную площадь, к реке. Вечер был душный, шумный, полный голосов, движения, гудков и шарканья.

Асфальт мягко пружинил под ногами, и Кира ощущала его тепло — босоножки совсем прохудились, а до первой получки еще далеко, и Тоне задолжала.

Москва, как никогда, казалась тесной и перенаселенной. Не только пиво, газированная вода, мороженое в обрез, но и сам воздух. Деревья вдоль ГУМа стояли неподвижно, как в театре. А небо, очень далекое, молчаливое и просторное, темнело не торопясь; полоска желтой зари навевала легкую тоску.

На набережной Михеев скинул пиджак, рубашка его была влажная, на лбу выступили крупные капли.

Кира шла рядом, он видел ее левую щеку, завиток волос прикрывал розовое ушко.

— Сейчас хорошо бы по Волге на теплоходе, — сказал Василий Максимович, разглядывая сквозь очки белый речной трамвай, уходящий за Каменный мост. — У меня отпуск скоро…