Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Потеряв около часу драгоценного времени, пока девушки переодевались в свои рабочие спецовки, Мусатов устроил ей нагоняй.

— Снимать полировщиц, — ворчал он, — не значит нам с вами заниматься лакировкой!

Это был день торжества Саньки Куманька, который никак не мог простить Кире, что ему однажды влетело от Виктора Кирилловича за ябеду на нее. Однако и Санька не мог не заметить (исключая случай с полировщицами), что «смурная», вопреки ожиданиям, справляется, и, кажется, неплохо.

Поздно вечером, когда Кира и Сердечкова лежали в постелях, в темноте, Маруся выпытывала у Киры всю ее историю.

— Но сама ты тоже, доложу тебе, шляпа! Почему не училась? Другие все успевают и тоже — одни-одинешеньки! Ну, погоди, теперь мы с Кирилычем да с Блохом сделаем из тебя человека на двух ногах!

Пока что она подарила Кире нейлоновую блузку («Я в ней — бочка, а тебе как раз!» — заверила Маруся), свою спецовку с карманами и зеленую, как трава, косынку, которая особенно полюбилась Кире.

Кира бегала по заводу в спецовке и косынке, ее принимали иной раз за работницу электроцеха, где все девушки, как на подбор, были красивые.

В тот день, когда снимали в сборочном цехе, Кира выглядела особенно хорошо.

Под яркими, как солнце, лучами прожекторов сверкала медь духового оркестра, рельсы, вагоны и тепловоз.

Густая многоликая толпа стояла по обе стороны путей, под портальным краном; ворота цеха, высокие, как врата храма, были еще закрыты. Мусатов с цеховой «галерки» в микрофон руководил работой и обоих операторов, и осветителей с Санькой во главе; он видел в толпе ярко-зеленую косынку Киры, Кира по его команде расставляла людей. Бегом, бегом!

Наконец все было скомпоновано, готово.

— Оркестр! — сказал Мусатов в микрофон.

Грянул марш.

— Машинист!

Тепловоз и весь состав — двенадцать вагонов — без малейшего толчка двинулись по рельсам, будто вереница лебедей по водной глади; медленно и торжественно стали распахиваться цеховые ворота, прямо в простор, в высокое, светлое северное небо.

— Мотор! — это команда операторам.

Над толпой взвились кепки, руки, платки, толпа дрогнула, двинулась вслед за составом; никакой не понадобилось команды.

Ведь проводы. Это каждый понимает!

В путь-дорогу, в добрый путь!..

Хорошо. Четко.

Вдруг Мусатов увидел, что Кира бежит к хвостовой части состава, пригнувшись, продирается сквозь толпу.

Вот добралась, поравнялась с одиннадцатым вагоном и, уцепившись за поручни, на ходу вскочила на ступеньку.

Да что там приключилось?

И тут же зорким своим глазом увидел сверху: забрызгано пятое от конца вагонное окошко.

Ах, черт…

Такое сверканье и чистота — и вдруг белесые, размытые какие-то пятна на стекле. Успеет ли?.. Успеет ли протереть стекло, прежде чем одиннадцатый попадет в кадр? И не попадет ли случайно в кадр сама?

Ах, черт…

Вот зеленая косынка Киры мелькнула в первом окошке, во втором, в третьем, в четвертом… всего несколько секунд осталось!..

За пятым окном, грязным, Киры не видно.

А вот и появилась за стеклом, оно светлеет, чистый круг увеличивается, Кира дышит на стекло и трет, трет зеленой своей косыночкой, трет и дышит… ах, умница!

Секунды две.

Пригнитесь, Кира, а то попадете в кадр.

Исчезла, будто услышала.

Наверное, с перепугу растянулась прямо на полу, там, в пустынном коридоре вагона.

Прозрачное, без пятнышка или ворсинки, пятое окошко одиннадцатого вагона пошло в кадр.

Состав уходил из цеха.

А через день должны были снимать «на натуре» — на вольном воздухе. Но с утра лил дождь. Мусатов на «летучке» предложил отменить съемку.

— Безнадежное дело, — проворчал он устало.

Ничто так его не бесило и не досадовало, как дни вынужденного простоя, безделья.

Санька посвистывал, сидя на подоконнике: небесное светило работает куда менее четко, чем его осветительные приборы.

Сердечкова охала:

— Ну почему мне вечно с погодой не везет!

Сегал помалкивал, в душе радуясь свободному дню.

— А что вы предлагаете? — спросил Мусатов Киру.

— Не отменять. Потому что, если вдруг распогодится, то вы же первый, Виктор Кириллович, начнете ругаться на чем свет стоит — зачем отменили.

Когда к полудню ближе в разорванных тучах показалась синева, Кира, стоя на пороге гостиницы, не могла отвести глаз от неба. Ей казалось, что если она будет смотреть, не отрываясь, то тучи просто не посмеют снова занять этот отвоеванный Кирой кусок синевы. Она собственными руками разогнала бы тучи, разорвала бы в клочья, швырнула бы их в озеро, что ли… А если дунуть на них изо всех сил, а?

Кире так хотелось, чтобы съемка, назначенная ею, не сорвалась, что она, запрокинув голову, дунула в небо и… услышала мусатовский смех и увидела его тень на каменных ступенях. Да, тень! — солнце выглянуло на миг и снова скрылось.

— Давайте дуть вместе, — сказал Мусатов.

— Да нет, Виктор Кириллович, я вовсе не дула.

— Вы дули на облака, чтобы съемка состоялась, я видел, — настаивал Мусатов, и она поняла, что ее выдумка его забавляет.

В этот миг налетел такой порыв ветра, что старая осина подле гостиницы заволновалась, затрепетала; ларечник поймал на лету чуть не упорхнувший с мокрого прилавка смятый рубль, сверкнуло озеро, и Кира зажмурилась — выглянуло солнце.

— К часу совсем распогодится, — сказала Кира.

Мусатов поглядел на нее, залитую солнцем, растрепанную на ветру, швырнул окурок в лужу и исчез за дверью гостиницы.

— Кирилыч! — несся откуда-то сверху голос Сердечковой. — Ты где, Кирилыч? А Кира-то права — солнышко!

Ей впервые подумалось: Кирилыч, Кира…

Воскресным вечером, незадолго до отъезда из Петроозерска, пошли в Парк культуры и отдыха всей группой.

Было прохладно и ветрено, на дорожках клубилась пыль вперемешку с окурками и бумажками из-под мороженого. Духовой оркестр в желтоватой раковине играл минорный вальс. В стороне от центральной аллеи виднелся танцевальный круг среди березок. Вокруг площадки теснился народ. Немногочисленные танцующие, попарно держась за руки, как детсадовские малыши на прогулке, с серьезными лицами аккуратно семенили ногами и подскакивали — девушки с девушками, парни с парнями.

— Ой, потанцуем, Кирилыч, потанцуем! — просила Сердечкова.

Мусатов сказал, что он этих новомодных танцев не знает. В его время фокстрот танцевали, танго и вальс-бостон.

Пластинка кончилась, поставили другую.

Мусатов помедлил, прислушиваясь к музыке, подхватил Сердечкову и вывел ее на середину круга.

Кира стояла в толпе, скрестив руки и грея ладонями озябшие локти, прядка волос налетела на глаза.

Среди людей, стоявших по краю круга, Кира узнавала многих рабочих и работниц завода. Она увидела и Варвару Фомину — завстоловой. Варвара Ильинична пришла с дочкой — некрасивой девицей, но сама Варвара — статная, полногрудая, румяная, с русой косой, аккуратно уложенной над высоким белым лбом, улыбалась, облизывала губы и с блеском в глазах смотрела на танцующих. Дочка уцепилась за сильную, белую руку матери.