Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Да, конечно, дым… Это большое бедствие… — говорила Воронова. — Вам, между прочим, не повезло, товарищи, восточный ветер, «сибирячок», как его у нас называют… целый день сегодня отгоняет дым в степь… и вы не можете судить пока о реальных размерах бедствия, то есть… я хочу сказать… конечно, когда дымоулавливатель будет наконец сконструирован и установлен…

Она помедлила.

— Эта идея фильма-письма, идея товарища Мусатова, очень остроумна… да! Но знаете… зачем обращаться непосредственно к Ивану Алексеевичу… к товарищу Калимасову… я думаю…

— Елена! — раздался мужской голос из соседней комнаты.

— Может быть, просто снять фильм о наших бедах, не упоминая… — продолжала Воронова, не отвечая на зов. — Ведь дымоулавливатель, как-никак, находится в стадии проектирования, и дирекция прилагает все усилия к тому…

— Елена, не юли! — звучал басовитый голос.

— …или как-нибудь сказать об Иване Алексеевиче, но так, чтоб не слишком обидно…

Воронова порозовела, замялась, ребята, оба, хранили сумрачное молчание. Почему она, действительно, юлит?

— Н-да… — протянул Лобов.

Дверь отворилась, появился плотный мужчина, несколько заспанный, в смятой пижаме.

— Простите за вид. Спал. В ночь вчера работать довелось. Воронов, — назвался он, — чайку, Лена, да покрепче.

Он пожал руку операторам и потер глаза.

— Так вот какое дело, — сказал Воронов, скосив на жену чуть насмешливый взгляд. — Вы, хлопцы, даму не слушайтесь, меня слушайтесь. Это преступление с дымом, форменное. Поняли? И партбюро, вас будет поддерживать. А тебе, Лена, совестно бы. Сама ведь воевала. Сама кашу заварила.

Она молчала, теребя бахромку скатерти, а Воронов говорил, что чем резче будет стоять вопрос в кинофельетоне, тем лучше…

— Калимасова щадить совершенно нечего. И фабком тоже. Вам придется сквозь кое-какие рогатки продраться, хлопцы, — сказал Воронов и повторил: — А партбюро вас поддержит. Поможет. И Калимасов, при всех его качествах, любит пыль в глаза пускать и в переносном смысле, и в прямом! — рассмеялся Воронов, довольный своей шуткой. — Вот увидите, когда ветер переменится…

— Да, ты прав, Николай, — сказала вдруг Воронова.

Но на другой день, когда операторы снова ее увидели, она воскликнула не то огорченно, не то радостно:

— Не везет вам, товарищи, — «сибирячок»!

Был ли «сибирячок» за что-то благодарен директору Калимасову или же просто решил подшутить над операторами, которые вот уже третьи сутки сидели на простое, но он дул себе и дул, отгоняя зловредный дым далеко в сторону от поселка.

На четвертый день — то же самое. Хоть в Москву возвращайся! А на пятый, спозаранку, явился старый дед.

Утро выдалось пасмурное, ветер переменился, окошко в общежитии тускнело на глазах.

— Это что! — сказал дед. — Я вам сейчас, ребятушки, а-нор-ма-ли-ю покажу.

Лет деду было за семьдесят, но держался прямо, брился чисто, очков не носил.

— Черемных мы, — сказал дед, — самый что ни на есть старшой. Это, значит, дедушкой прихожуся и Бориске — лауреату, и Гришке — начальнику седьмого цеха. Садоводствуем по старости, и всё по белым цветикам. Больно белый цвет хорош! Она, пестрота, тоже, конечно, свою красоту имеет, а только беленькое оно всего лучше — облачко да голубка, молочко да булка, соль да сахар, снежок да ледок! — улыбался дед под своими седыми усами. — Пошли, покажу.

Жил он близехонько, дом окружал глухой забор, опутанный сверху колючей проволокой.

Дед отпер калитку, и операторы так и ахнули — белые флоксы, белые розы, львиный зев, табаки и, чуть ли не с самого деда, белые гладиолусы.

— Будто свадьба! — сказал Дима.

А Слава сразу заметил — копоть…

Она оседала на дедов сад, на белые его цветы крупной черной пылью, и казалось, что кто-то взял да и поперчил их.

— Коли снова налетит «сибирячок», дай ему господь силушки, так и повянет всё да пожухнет, — говорил дед.

На обратном пути Диме влетел в глаз уголек. Слава попытался вытащить его из красного, слезящегося Диминого глаза кончиком не слишком чистого носового платка; Дима чертыхался и отбрыкивался. Тогда Слава потащил его в поликлинику.

Там, перед кабинетом окулиста, уже скопилась очередь, и все прижимали платки к глазам. Дима попал к молодой врачихе, которая ловко и беспощадно вывернула Диме веко и вытащила соринку. Не успели они выйти на улицу, как соринка-уголек попала в глаз Славе. Это походило на издевательство. Снова в очередь становиться? На счастье, соринка ушла сама собой вместе со Славиными слезами.

Когда проходили мимо нового корпуса, где жила Воронова, то увидели, что окно ее распахнуто, тюлевая гардина вырвалась наружу и вьется на ветру.

— К вечеру черной будет, — сказал Слава не без злорадства.

Дым несся над поселком, люди жмурились, зажимали рты.

Раскачиваясь, как гусята, держась попарно, проходили детсадовские малыши, а руководительница загоняла их поскорей в кирпичный одноэтажный домик с палисадником: кто-то поспешно затворял окна, опускал марлевые шторы.

— С них, пожалуй, и начать следует! — решили Дима и Слава.

Вечером Воронова позвонила в общежитие.

— Я вам такой предоставлю материал, товарищи! — сказала она несколько, правда, смущенным тоном. — Вы ведь еще ничего не видели толком! В диспансер сходим, в те же ясли хваленые. Да попросту на квартиры рабочих наших…

Десять дней трудились Климович и Лобов, и вот теперь везли свой материал в Москву.

Материал фильмов «Дым» и «В путь-дорогу» обсуждали в один и тот же день.

В просмотровый зал, несмотря на летнюю пору экспедиций и отпусков, набилось немало народу, потому что любая работа Виктора Мусатова вызывала интерес, а о работе обоих молодых операторов с недавнего времени тоже стали поговаривать на фабрике.

Дима начал комментировать неозвученный материал, голос его звучал довольно твердо, даже несколько развязно.

Он напирал на красоту и благоустройство заводского поселка, объясняя собравшимся, что вот, мол, новые жилые корпуса, стадион, школа, сквер, дом культуры, — а Слава тихо сидел с самого края последнего ряда и только дивился красноречию своего напарника. По Димке получается, что тут идет безоговорочное восхищение Иваном Алексеевичем Калимасовым, и никакой пилюли не приуготовлено!

Вот и пилюля — кадр: крупным планом сняты четыре зловещих дымовых султана; труб еще не видно, дым стремительно летит, сразу даже не поймешь… что это? А потом медленно, из-под нижней рамки, возникают четыре трубы ТЭЦ, — ни дать ни взять четыре орудийных жерла, направленных прямо на поселок.

И сразу следом — закопченный дедов сад, а другой сад — детский, и очередь у глазного врача, и очередь у врача туберкулезного диспансера…