Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Кира смотрела на Варвару Фомину исподлобья и неприязненно.

А Варвара и не глядела на Киру, а вот на Виктора Кирилловича она зыркала, кажется!

Зазвучали первые такты «Голубого Дуная». Кира подумала — ведь он уже танцевал с Сердечковой, теперь ее черед, это справедливо. Не так ли? Это, по меньшей мере, справедливо!

Но Мусатов подошел к Варваре. Дочка покосилась на мать, а та, вспыхнув густо-розово, как блузка, сверкнув глазами, не колеблясь, положила руку на плечо Мусатова. Они стремительно врезались в толпу танцующих, закружились, а «Голубой Дунай» катил свои волны, освещенные цветными лампочками.

«Если он меня не пригласит, — думала Кира, дрожа всем телом, — я умру. Что я ему сделала? Я ведь ничего не хочу. Только, чтоб он протанцевал со мной один-единственный раз. И всё. И больше ничего мне не надо».

Казалось, этот проклятый «Голубой Дунай» никогда не кончится, а Варвара с поразительным для ее комплекции изяществом, с каким-то даже комфортом разместившись в мусатовских объятиях, все кружилась и кружилась. Кира видела, Мусатов устал. «И как ей не совестно, как ей не стыдно перед дочкой, перед сослуживцами!» — думала Кира.

Мусатов повел Варвару на край круга прежде, чем кончилась музыка, и вытер лоб носовым платком.

В этот миг снова раздалась музыка. Это была грузинская песенка «Элико». И пока вертелась пластинка, на все лады звучало это милое имя: то запевал женский голос, то мужской, то вступал мужской хор и ему вторило сопрано, то женский хор и ему вторил баритон. Элико, Элико! Она всем вскружила голову, она всегда весела, как золотистый цинандали, как спелый персик румяна, а глаза у нее как две черные виноградинки. Славная, видно, девушка, эта Элико!

Мусатов подхватил Киру как бы случайно, как бы только потому, что она оказалась рядом. Она не сразу попала в ритм. Мусатов наступил на ее открытые в босоножках пальцы. Она побелела от боли, но скорее дала бы себе отдавить и другую ногу, чем решилась бы покинуть круг.

Она чувствовала влажное тепло мусатовской руки, легкий запах табака и горьковатого одеколона. А когда танец кончился, увидела чуть повыше своей ладони розоватые линии — след от мусатовской бархатной в рубчик куртки.

Но пока все еще длился танец. Элико! Элико! — запевало сопрано. Элико! Элико! — вторил мужской хор.

Качались на ветру гирлянды лампочек, Кирина прядка щекотала его подбородок; с озера потянуло свежестью, будто осенью запахло.

А в солнечной стране Элико лето только разгорается!

Поздно вечером Маруся Сердечкова постучалась и вошла к Мусатову в номер.

— Ты это брось, Кирилыч, — сказала Маруся, и глазки ее сверкнули по-кошачьи, — у нее и так уже было много горя-беды. Хватит.

— Ты о ком? — улыбнулся Мусатов. — О Варваре или О Кире?

— Брось, брось, — повторила Маруся.

— Я попросил бы, Мария, прекратить этот глупый и ни на чем не основанный разговор.

— Что ж, прекрасно, если так. Спокойной ночи, Кирилыч.

Дача, которую Глущенки, Мусатовы и Михеев снимали из года в год в Сойкине — почерневший от дождей сруб с большой верандой — стояла на самом краю оврага, полного ромашек. По ту сторону оврага в сосняке виднелись рифленые крыши стандартных дач. Одна из них принадлежала Кричевскому и Афрамеевой, но их самих не было в Сойкине, улетели в Крым. Дачу они уступили родственникам по фамилии Колун, с детьми Наташей и Гришей.

Гриша интересовался одними только шахматами. Наташа, года на два старше Светы, была так веснушчата, что в глазах рябило. Но рыжие ее волосы золотились на солнце. Наташа была тонка, носила брючки, коих у Светы еще не было, тайком покуривала и вообще очень импонировала Свете.

У мальчиков Наташа Колун пользовалась таким успехом, что Света поглядывала в зеркало — не завелись ли у нее веснушки?

Катерина Максимовна познакомилась с матерью и дочерью Колун в магазине, а потом сказала:

— Дочка большая нахалка, а мать, по-моему, попросту очень глупая женщина. Я не знаю, Светик, стоит ли тебе там бывать.

Света пришла в ярость. Да Катя ровно ничего не смыслит! Да это такие, люди! Да у них так интересно! И вообще папа в жизни еще не запрещал ей встречаться с кем бы то ни было.

— Пока ты была маленькая.

— Это не имеет значения! — кричала Света, отлично зная, что Катя кое в чем права…

— Ну что ж. На твою ответственность, — сказала Катерина Максимовна, как сказал бы Мусатов, — учти только, что вокруг таких больших артистов, как Афрамеева и Кричевский, очень часто вертится всякая мелюзга.

— Я тебя прошу не говорить так про Колун.

Света приняла уязвленный, полный достоинства вид. Однако ей самой было не слишком уютно у них на даче.

Внезапно и без видимых на то причин Света оказывалась в центре внимания, и именно тогда, когда она совсем было решала не ходить больше на дачу Колун.

Ее упрашивали почитать стихи Есенина или Симонова, а то и любимые отрывки.

— Тауант! Бесспойный тауант! — восклицала Марина Ивановна Колун, которой не давались согласные.

Света попадалась на удочку и снова являлась в надежде продекламировать или встретить Рудьку Кричевского.

Он все не ехал. А над Светой то подтрунивали, то ласкали ее. При ней рассказывали анекдоты, которые она плохо понимала, но смеялась громче всех и краснела, сама не зная почему. Потом вдруг из-за какого-то пустяка ее выставляли из комнаты, как маленькую. Из шушуканий она улавливала, что с именем Рудьки связывают другое — Вали, какой-то Бунчиковой. Ей хотелось верить, что и это «не имеет значения».

Как-то раз один из приятелей Наташи Колун принес старку; всем налили по рюмочке, и Свете налили, хотя она кричала, что пить ни за что не станет. Ее уламывали, упрашивали на все лады, а когда она наконец пригубила, с опаской морща нос, то поняла: ей налили не старки, а соку от компота.

Все хохотали, и Света хохотала — надо же понимать! Это же просто шутка, розыгрыш, ничего особенного!

Но поздно вечером, лежа в постели, она вспомнила, как кривилась и морщилась, прежде чем глотнуть компоту, и ей стало так обидно и горько, что решила: всё! Больше она никогда не пойдет к Наташке.

На другое утро, спозаранку, Света побежала на станцию, по Катиному поручению, за керосином.

Света стала в очередь в тот миг, когда электричка притормозила у высокой платформы. Из первого вагона вышел Рудька в светлом костюме и в черных очках, несмотря на пасмурную погоду.

Света так ему обрадовалась, что принялась кричать из очереди:

— Рудя! Рудя!

Он, не торопясь, сошел со ступенек перрона, оглядел сквозь свои темные очки Светины тапки, линялый сарафан, бутыль, заткнутую морковкой, вместо пробки…

— Что вы тут делаете? — спросил Рудька ледяным тоном, будто и сам не видел, что Света стоит в очереди за керосином.