Пауль Куусберг - Кто он был?

«Дипи» вроде меня советская власть может хоть к стенке поставить…»

Эти слова Энделя еще и сейчас звучали у матушки Лыхмус в ушах. Звучали, заглушая грохот моторов, заглушая все другие звуки и шорохи. Чего же Эндель боится? Неужели он еще и сейчас верит тому, чем его пугали двадцать лет тому назад? Что любого служившего в немецкой армии ждет Сибирь? Даже мальчишку, насильно забранного на вспомогательные работы в авиацию? Всю жизнь страх неотступно следовал за ним по пятам. Страх приказывал ему и запрещал. Человек должен найти в себе силы быть выше страха, увы, немногие способны на это.

Матушка Лыхмус глубоко вздохнула. Вздохнула так громко, что услышала стюардесса, проходившая мимо. Стюардесса обернулась и спросила, не дурно ли ей. Матушка Лыхмус отрицательно покачала головой.

В тот вечер, когда для нее так многое прояснилось, матушка Лыхмус еще сильнее почувствовала себя виноватой во всем, что пришлось пережить ее сыну. Вот и сейчас ее охватило это знакомое чувство вины. На протяжении долгих лет она не раз упрекала себя в том, что не сумела уберечь и защитить сына, почти всегда, когда вспоминала Энделя. В сорок четвертом году она была слишком легкомысленной и беспечной: радовалась близкому окончанию войны, ждала возвращения домой сына Кристьяна — она верила тайным слухам, что мобилизованные эстонцы не погибли в далекой России, как лгали газеты, а объединились в одно большое войско, где по меньшей мере десять полков, и вместе с русскими дивизиями воюют против фашистов. Она должна была спрятать Энделя, отослать его хотя бы к сестре в Отепяэ. А она не тревожилась, она была уверена, что Энделя спасет его молодость, ему только-только исполнилось шестнадцать. Увы, не спасло. Разве ей могло прийти в голову, что немцы поставят под ружье даже мальчиков. Но, если вдуматься, ведь не слепая она была, знала, что и Отепяэ не бог весть какое убежище и там водились свои кютманы, которые ходили по домам и сгоняли ребят. К тому же Кютман знал о ее сестрах, значит, Энделя стали бы искать и там, если бы он не явился на сборный пункт. Это подтвердил и Кристьян, когда он перед Курамаа побывал дома. За всю войну это был самый радостный день в жизни матушки Лыхмус, ее радость была бы еще больше, если бы за несколько месяцев до этого Гитлер не отнял у нее среднего сына. Кристьян был в ярости, узнав, что Кютман приходил к ним с угрозами, и пообещал после войны хоть из-под земли достать его и призвать к ответу за преследование Энделя и других парней. Но выполнить свое обещание Кристьяну было не дано, он остался лежать в курамааской земле. Да если бы он и разыскал Кютмана, Энделя все равно уже было не вернуть.

Хотя матушка Лыхмус прекрасно понимала, что не просто было бы ей уберечь сына — не было у нее ни свиньи, ни ведра самогона, чтобы Энделя признали калекой или чтобы выкупить его каким-нибудь иным путем, ее не оставляло чувство вины. Слова Кристьяна как будто притупили остроту этого чувства, но оно никогда не гасло в ее душе. А временами кололо в сердце, словно острый нож. Вот как теперь, когда она думала, и думала обо всем, что произошло. Не помогли и слова Энделя. Сын сказал ей вчера вечером:

— Мне нечего прощать тебе, мама. Ты ни в чем не виновата. Что ты могла сделать? Где мне было скрыться? Куда бы ты меня спрятала — человек не иголка, его не скроешь в клубке ниток. Разве ты не помнишь, что сказал Кютман? Чтобы я и не вздумал сбежать в Отепяэ или еще куда. Я все помню.

Так говорил сын каких-нибудь пятнадцать часов назад, но и воспоминание об этих словах не успокоило Марию. Матушка Лыхмус была не из тех людей, кто ищет себе оправдание в сложившихся обстоятельствах.

— Ты ни в чем не виновата, — повторил Эндель несколько раз, словно желая успокоить ее. Больше того, сын взял всю вину на себя. — Если кто и должен просить прощения, так это я у тебя, — продолжал Эндель. — За то, что сразу, как только закончилась война, я не попытался вернуться домой. Мне не следовало ехать в Англию. Нужно было быть смелее и самостоятельнее. Теперь-то я это понимаю. Теперь… А в сорок пятом и шестом я ничего не понимал. Я был растерян и запуган, поплыл по течению. Я верил всему, что говорили, страх стал моим хозяином. Я даже боялся написать вам, боялся за себя и за вас.

Каждое слово Энделя запало в душу матушки Лыхмус, каждое слово, сказанное сыном. Она тоже успокаивала сына, говорила, что не винит его ни в чем.

— Мама, ты говоришь неправду, — грустно вымолвил Эндель. — В первый же день я понял по твоим глазам, что ты меня обвиняешь. В том, что я остался на чужбине.

В последний вечер Эндель приуныл. Он уже ничем не старался прихвастнуть — ни купленным в рассрочку домом, ни машиной, ни тем, что он foreman и на заводе его уважают, и вряд ли он в Эстонии жил бы лучше.

В тот вечер они второй раз всей семьей ужинали в большой комнате, а не на кухне, как обычно. В день ее прибытия они тоже ели в комнате. Ясно, что Энделю и Алисе нелегко было усадить за стол старших детей. Харри и Мэри предпочитали проводить свободное время вне дома, они уже не хотели подчиняться родителям. Особенно Харри, который заявил, что скоро он будет жить отдельно. Казалось, будто времени у него с каждым днем становится все меньше и меньше. Вот и в тот раз он торопливо обгрыз крыло индейки, заявил, что ему чертовски некогда, и встал из-за стола. Это совсем не понравилось Энделю. Мэри выдержала дольше, но, как только расправилась с пудингом, исчезла и она. Вильям, Джейн и Джон досидели до конца, мальчики даже попросили к пудингу добавки.

Вильям всегда ел с аппетитом, мальчик рос, Джон следовал примеру брата. За столом маленький Джон, путая английские и эстонские слова, сказал ей, что, как только он вырастет и закончит колледж, приедет к бабушке в гости. Эстония ведь не дальше Америки, Харри хвастается, что поедет в Америку, но его туда не тянет. Матушка Лыхмус знала, что слова последыша о колледже не пустая болтовня, Эндель решил хоть одному ребенку дать высшее образование. Из Вильяма толку не будет, кто-нибудь из младших — Джейн или Джон — должен получить образование. В возрасте Джона и Вильяма Эндель мечтал о садоводческой школе, из детей Марии Эндель больше других интересовался деревьями и кустами, говорил, что будет штудировать ботанику и выучится на садовника. Джейн добавки не хотела, она просто так сидела вместе с другими и всматривалась в бабушку ласковым, заботливым взглядом. Джейн тревожилась о ней, Марии. Джейн наблюдательная и отзывчивая девочка, она первая заметила, что здоровье бабушки стало пошаливать. В тот раз они опять пошли вместе в магазин. Они всегда покупали в одном и том же магазине, где все товары были в жестяных коробках, стеклянных банках, в полиэтиленовой, целлофановой, картонной или старомодной бумажной упаковке. Джейн тараторила что-то о курице и беконе, Мария не все понимала. Кажется, внучка говорила о том, что они всегда едят курицу, будто другого мяса и нет; странно, что маме и папе не надоест курятина. Что правда, то правда, ели они в основном кур. Сначала матушка Лыхмус думала, что это признак зажиточности, но когда она сама стала ходить по магазинам, то поняла, что птичье мясо здесь дешевле говядины и бекона. Торгуя на рынке, она научилась обращать внимание на такие вещи. В магазине ей вдруг стало дурно, сперва сердце горячим комом подступило к горлу, раза два как-то странно трепыхнулось, а потом совсем остановилось, она испугалась, что упадет. Наверное, она побледнела, иначе почему бы Джейн схватила ее за руку и испуганно спросила, что с ней? К счастью, приступ быстро прошел, зато ночью сердце колотилось судорожно и куда дольше, ночью она глотала привезенные с собой таблетки и микстуру, ночью ей стало страшно. Джейн рассказала родителям, что в магазине бабушка побледнела, как покойник. Марии это передал Эндель. Джейн сочувствовала ей всем сердцем, в этом Мария не сомневалась. По лицу невестки Мария ничего не могла понять, вряд ли Алисе будет ее не хватать.