Пауль Куусберг - Кто он был?

Если невестка и впрямь боялась из-за Энделя, то теперь хотя бы этого ей больше бояться не придется, подумала Мария Лыхмус, усаживаясь поудобнее. Левая рука словно отнялась. Она опустила спинку кресла еще ниже, до упора.

Эндель уговаривал ее отложить отъезд. Напомнил, что в день приезда она говорила о трех месяцах. Пытался ей втолковать, что утомительное путешествие в самолете и на поезде вредно для больного сердца, походила бы она тут к врачу, подлечила бы свое сердце, а потом бы уж и ехала. Она ответила, что чем дольше она задержится, тем труднее ей будет в дороге. И тогда сын произнес слова, которые ее взволновали, но и огорчили.

— Ты могла бы… остаться у нас.

— Ты это всерьез? — спросила она, оторопев.

— У тебя там больше никого нет.

— Что бы сказал твой отец, если бы он сейчас услышал тебя?

— Разве тебе не все равно, где ты…

Эндель не высказал мысль до конца, он сам испугался своих слов.

Она ответила ему так, как ей подсказало сердце:

— Нет, сын, не все равно. Мое последнее место на Ристимяэ, рядом с отцом.

— Рядом с отцом, Астой и Харри, — вымолвил Эндель, и в его словах прозвучала глубокая грусть. Такая глубокая и искренняя, что матушка Лыхмус поняла: что бы там сын ни говорил, его гнетет тоска по родине. И именно эта тоска по отчему краю заставляет его оправдываться, вкладывает в его уста чужие слова. — Рядом с отцом, Астой и Харри, — повторил Эндель и добавил: — Кристьян покоится в чужой земле.

Вот такой он и есть — человек. Не успеет открыть свою душу и тут же начинает оправдываться. Она, Мария, тихо промолвила:

— Чтобы посетить могилу Кристьяна, не нужны заграничный паспорт и таможенный контроль.

Что и говорить, сказано это было резковато, но не всегда ведь удается прикусить язык.

На это Эндель долго ничего не отвечал. Потом признался:

— А я так и останусь на чужбине. Ты приехала звать меня домой, иначе ты не приехала бы вообще. Я догадался об этом, когда ты стала разучивать с Джоном эстонские стишки. Прости меня, мама, но я не могу поступить так, как хотел бы. Уже более двух десятилетий, намного больше, скоро уже исполнится четверть века, а я так и не смог сделать того, что хотел бы сделать. Не могу и сейчас. Ничего не поделаешь мама, — Эндель кивнул головой в сторону второго этажа, где все дети, кроме Харри, спали, даже Мэри, — они англичане. Англичане, ты понимаешь это?

— Они люди, сын, — ответила она. — Дай бог, чтобы они могли быть людьми и остаться ими. Всегда и повсюду… Чтобы им никогда не пришлось поступать против своей воли… Чтобы у них все было хорошо. Чтобы им никогда не пришлось узнать, что такое страх. Чтобы в этой стране они не чувствовали себя чужими, как им чувствуешь себя ты.

— Ты осуждаешь меня.

— Мне нужно было спрятать тебя. И как же это я позволила тебе уйти? Прости меня, по моей вине ты вынужден жить с растерзанным сердцем. Прости меня.

Вот тогда-то Эндель и сказал, что ему нечего прощать, что она ни в чем не виновата.

Да не всегда от самого человека зависит, как сложится его судьба.

Ей нужно было отослать сына в Отепяэ, еще лучше — спрятать в Пярнумааских болотах, разве мало людей скрывалось там. Не умела она предусмотреть всего, не хватило у Энделя после войны присутствия духа, твердости характера, решимости. Человек часто слаб там, где он должен быть особенно тверд духом. И потом страдает всю жизнь.

Матушка Лыхмус опять вздохнула. И снова стюардесса спросила, не плохо ли ей. Нет, не плохо. Во всяком случае, в том смысле, в каком спрашивает стюардесса. Ничего у нее не болит. И в груди не теснит. Вот только сердце колотится в горле. Но сердце не смеет остановиться. Мария должна вернуться домой. Домой и на Ристимяэ, к мужу и детям.

В тот последний вечер они, наверное, еще долго беседовали бы по душам, до утра, быть может, хотя обоим следовало бы выспаться, впереди была долгая поездка на машине, а потом ей предстояло лететь в самолете, и в путь лучше отправиться отдохнувшими. Но им помешали. На лестнице послышались торопливые детские шаги, к ней на руки бросился маленький Джон и сразу же заверещал:

И они втроем досказали весь стишок до конца. Так закончился их последний совместный вечер.

Эндель сказал:

— На худой конец, я мог бы и в Сибири побывать.

Опять этот страх, опять этот страх и неуверенность.

— Голос у тебя совсем сел. Сходи к врачу, пока не поздно.

— Счастливо тебе доехать до дому.

— Прощай, Эндель. Больше мы с тобой не увидимся.

— Я тоже так думал. В лагере военнопленных, в английской зоне.

— Тогда тебе не было и двадцати, а мне сейчас уже за восемьдесят.

— Я очень благодарен тебе, что ты приехала. Очень благодарен.

— На мои похороны ты все равно не приедешь.

В голосе Марии не было обиды, она произнесла это немного печально, с доброй улыбкой. Эндель это понял.

— Кому останется наш дом?

Боже милостивый, неужели сын пригласил ее из-за дома?

Мария тут же отогнала эту мысль.

— Дом останется тебе, — ответила она тихо.

Нет, нет, Эндель позвал ее к себе не из-за дома. Так же, как ей необходимо было увидеть сына лицом к лицу, Энделю нужно было увидеть ее, свою мать. Чтобы было легче жить дальше.

Мария Лыхмус вернулась домой.

Она не спешила войти в комнату и села на скамейку под яблоней, посаженной Энделем. Чемодан она оставила на вокзале, Густав, добрый человек, принесет его завтра.

Она была счастлива, что повидала сына и его семью и что она снова дома. Здесь все как было прежде: дом, сад, фруктовые деревья, кусты и грядки. Только разрослись они по-летнему пышно. Она заметила и то, что грядки аккуратно прополоты. Иида работы не боится.

Она была счастлива, что в дороге с ней ничего не случилось.

Сквозь ветки на нее падали лучи заходящего солнца.

Голос маленького Джона был последним человеческим голосом, услышанным ею.

Перевод В. Рубер.

Вскоре они дошли до шоссе. Часть располагалась в придорожном сосняке, в каких-нибудь двухстах метрах отсюда. Они не стали сворачивать влево, чтобы через два-три километра прийти в штаб полка, а повернули вправо, где уже ни одного подразделения не было. Несколько часов назад, когда Аннес возвращался из штаба, его охватило странное чувство, словно он находится в Эстонии, где-нибудь в Аэгвийду, в Рапла или в окрестностях Рийсипере, там тоже шоссе проходит по сосняку. И в другом кое в чем здешняя природа напоминала Эстонию, тут не было ни синеющих в отдалении гор, как на Урале, ни бескрайней шири полей, как по ту сторону Урала, куда эвакуировались его родители. Здесь росли те же, что и в Эстонии, деревья: ели, березы, сосны. Даже звезды были одни и те же. В ясные ночи он не раз оглядывал небо, отыскивая Большую и Малую Медведицы и Полярную звезду, определяя местоположение родных краев. Но сейчас вдруг возникло ощущение, что он и впрямь в Эстонии. Может, потому, что в последние недели много думал о родине и ее истории. Ему предстояло провести в ротах и батальонах беседы о восстании в юрьеву ночь, выступать самому и проинструктировать командиров отделений, которые вели у себя политучебу. К счастью, история была одним из любимых его предметов, в школьные годы да и после он с увлечением читал историческую литературу, как учебники, так и толстые научные издания. Теперь память должна была выручить, хорошо, что статьи в «Рахва Хяэль» помогали вспомнить прочитанное. К сожалению, номера газеты приходили на передовую нерегулярно и с огромной задержкой, больше приходилось полагаться на свою память, чем на печатное слово. Правда, и своя дивизионная газетка начала писать о событиях юрьевой ночи, но в этих заметках было больше эмоций, чем фактического материала. И у редакционных работников не было под рукой исторической и справочной литературы, и они при написании заметок опирались в основном на то, что когда-то учили и прочли. Аннес поговорил с ними, и вместе они пытались вспомнить детали событий 1343 года. Еще меньше было у него подсобного материала о сегодняшнем положении в Эстонии. И вновь помогли газеты, прежде всего, конечно, эстонская «Рахва Хяэль», в «Правде» и «Красной звезде» сообщения об оккупированной Эстонии появлялись редко. Так что он много думал об отчем крае, обсуждал с товарищами эстонские проблемы, искал источники, на которые мог бы хоть немного опереться. Он старался представить себе, какой была жизнь и что происходило на далекой родине, и чему тут удивляться, если он и представил себя в Эстонии, идущим по лесному шоссе. Тем более что лес и дорога ничем не отличались от эстонского сосняка и шоссе. Едва ли у него могло возникнуть подобное чувство, если бы он топал по малолесным обледенелым и столь похожим друг на друга буграм в окрестностях Великих Лук, вряд ли. Явно, что здешний, весьма похожий на эстонский, пейзаж способствовал возникновению настроения, которое охватило его несколько часов назад. Сейчас, когда Аннес снова вышел на шоссе, такого теплого чувства уже не возникло. Хотя лес был тот же и дорога та же. Настроение у него теперь было паршивое, сейчас он был встревожен и растерян. Из-за Рихи, который шагал рядом и который пошел с ним против своего желания.