Евгений Гущин - Дом под черемухой

Дожди, однако, скоро кончились. Но когда небо прояснилось, оно оказалось бледным, слегка лишь подсиненным и не по-летнему высоким: вслед за дождями пришли ранние холода. Вообще-то похолодание было не коренное — стояла середина августа, и тепло еще побудет, это все знали, а едва похолодало, как в поселке наперегонки затрещали моторы бензопил. Напуганные холодами, жители принялись спешно заготавливать дрова. Этой ранней непогодой природа словно напоминала, что лето не бесконечно, на пороге осень, опомниться не успеешь, как придет зима. Природа подстегнула даже самых беззаботных, дохнув на них будущей стужей.

Пора было заниматься дровами и Ивану. Обычно в эту пору у него во дворе стояли уже высокие поленницы. Он загодя трактором притягивал хлысты, пилил, колол, укладывал, чтобы за остатние летние дни дрова подсохли и зимой горели бы весело. К середине августа, бывало, Иван развязывался с дровами и принимался набивать патроны для промысла, зная, что уйдет в тайгу и оставит семью в тепле, душа болеть не будет. А теперь возле сарая горбилась всего одна жалкая поленница, и если топить по-хорошему, этих дров недели на две только и хватит. Сосновых кряжей раньше навозить не успел, все недосуг было, и теперь, пока стоит сушь, пока дороги не расквасило, надо бы сходить в рудоуправление, выписать лесу-кругляку с десяток кубометров и попросить трактор. Но ведь идти-то надо опять же к Ситникову, ни к кому другому. Дровами занимается профсоюз, он и лес выписывает нуждающимся, и трактор выделяет для вывозки. В пору заготовки дров рудкому выделяют трактор «Беларусь» с тележкой. Так что как ни крутись, а никак не обойти Ситникова, никаким боком. Идти же к Якову Кузьмичу Ивану не хотелось.

Поскучнел последние дни Иван. И хотя дел накопилось к концу лета предостаточно: и дров привезти, и дом утеплить, и овощей на долгую зиму засолить, картошки запасти, а душа ни к чему не лежала, словно бы он и не собирался здесь зимовать. Надломилось что-то в Иване, холодно и тоскливо было ему. Он даже не чувствовал себя больше хозяином в родном доме и впервые остро осознал, что хотя весь род Машатиных вышел из этих стен, но дом-то чужой, рудничный, и что сегодня живет в нем он, Машатин, а завтра может жить кто-то другой. Не чувствовал Иван в себе прежней уверенности, его преследовала по ночам тень близкой неминуемой беды. Никак от этой тени Иван не мог избавиться.

Не хотелось ему идти в рудком еще и потому, что он побаивался предстоящего разговора с Ситниковым. Ему отчего-то казалось, что наступило то самое время, когда наконец Яков Кузьмич мог припомнить Ивану все сразу, ничего больше не оставляя на потом, и разделаться с ним одним махом. Но как ни противилась душа, а идти надо. Трактор только он мог дать, никто другой. К тому же приближалось время промысла и пора было говорить об отпуске. В прошлые годы рудоуправление выполняло свое обещание, а нынче вдруг Ситников не станет о нем хлопотать? Как бы то ни было, а настало время решать вопрос об отпуске. Потом поздно будет.

Хотелось, не хотелось идти к Ситникову, нужда повела.

В кабинете, за черными дерматиновыми дверями с тамбуром, Яков Кузьмич был не один. У него сидели рабочие. Иван спросил, можно ли, но председатель рудкома скользнул по его лицу пустым, без выражения взглядом, как если бы посмотрел на стул или другой неживой предмет, и ничего не ответил, продолжал разговаривать с рабочими о какой-то квартире в барачном доме.

Иван снял кепку и сел у двери.

Рабочие скоро поднялись, ушли. В комнату один за другим заходили люди с бумажками, которые Ситников то подписывал, то нет, отсылал еще к кому-то. Приходили и уходили. С ними Яков Кузьмич решал разные дела, а на Машатина не смотрел, будто его тут и не было вовсе.

Сосредоточенно уставясь в пол, Иван ждал, гадая, надолго ли у Ситникова хватит терпения не замечать его. К разговорам он не слишком прислушивался, но на каждого посетителя взглядывал со вниманием. Интересно было наблюдать, как они заходят и как разговаривают с Ситниковым. Почти все они в дверь заглядывали робко, с порога, как и Иван. К столу подходили осторожно. И говорили тихо, а глаза их в этот момент были покорные и просящие. И многие из них немного сутулились перед столом, чтобы быть пониже, и ловили каждое движение Ситникова. Вот и он, Машатин, тоже сидит, ждет, когда на него обратят внимание. Покорно ждет, помалкивает, ничем о себе не напоминает. Иван поймал себя на этом и подумал: отчего же у него такое угнетенное состояние? Ведь уважения к Якову Кузьмичу он не испытывал, даже наоборот — не любил его. Наверное, и другие посетители, кто постарше, помнили, как «учили» Ситникова промысловики в былые времена под тяжелую хмельную руку, а если сами не видели, то слышали от других. Так отчего они так перед ним? Иван и сам удивлялся своей робости. Доведись встретить Ситникова в ином месте: на улице или на базе отдыха, — он бы подошел к нему запросто и запросто бы сказал все, что надо сказать, а тут он отчего-то мялся, зажимал в себе раздражение, что его так открыто и бессовестно не замечают. Сидит Ситников за своим столом, уперся глазами в казенные бумаги, наморщил лоб от важных вопросов, и не подступись к нему со своими маленькими житейскими заботами. Вот что значит кабинет, вот какую тайную силу он имеет над людьми, которую толком и понять не можешь, но ощущаешь ее явственно всем телом.

Иван решил перетерпеть Ситникова, взять его на измор. Хоть час будет сидеть, хоть два. Там видно будет, у кого больше терпения. Однако Яков Кузьмич не выдержал первый. То ли терпение кончилось, то ли посчитал, что и так достаточно наказал строптивого егеря своим невниманием.

Ситников поднял на Ивана холодные, отчужденные глаза.

— Жалуются на тебя, Машатин, — заговорил он негромко и даже с некоторым сочувствием. — Не знаю, как с тобой и быть.

Иван выжидающе молчал, понимая, что предчувствия сбываются. И коли уж Яков Кузьмич так долго не замечал его и начал круто, то ясно, что дела его, Машатина, совсем плохи. И у Ивана заранее засосало под ложечкой.

— Куда годно, — тихо, со скорбью в голосе продолжал Ситников, — собаки в поселке бродят безнадзорными, режут скот, а егерю нашему нет до этого никакого дела. Молчит себе, будто так и надо. И никаких мер не принимает. Вот скажи сам: как бы ты на моем месте поступил?

Иван опустил голову. Не ожидал он столь резкого оборота, нет. Шел с намерением свои права качать, а Яков Кузьмич взял его в оборот. И ведь он прав. Все козыри на его стороне. Собаки-то на самом деле бродят, как бездомные, и скот режут. Возразить нечем. Может, и правда Катерина и Маланья пожаловались. Деньги-то им за потраву никто не платит.

— Чего молчишь? — Ситников опустил ладонь на какие-то бумаги подле себя. Не просто опустил ладонь, а со значением. Давал понять, что там нечто касаемое его, Машатина. — Посоветуй мне, как с тобой поступить. Ума не дам. Тем более что твоя собака в этом деле участвовала. Как ты сам-то на это дело смотришь?