Евгений Гущин - Дом под черемухой

Теперь можно брать отпуск… Во время отпуска Семен доведет дом до ума: оштукатурит изнутри, вставит рамы со стеклами, подгонит двери и начнет красить. Ираиде дом виделся голубым, с белыми резными наличниками. Ну что ж, голубой так голубой, кто против? И он, Семен, уже видел себя в голубом доме. Вот они с женой пьют чай у окна да поглядывают в заречную благодать…

Но дом надо еще закончить, а пока Семен с Кузьмой сидели на крыше, деревянным молотком загибали жестяные края — доканчивали кровлю. Сверху хорошо было видно, как Ираида, располневшая в последнее время (вольный воздух на нее так действует, что ли?), возится в огуречной грядке, ищет в высокой, колючей ботве огурцы на засолку. Длинненькие, зеленые, с нежными пупырышками огурчики скоро наполняют ведро с верхом, и, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, жена тащит урожай к чистой, загодя пропаренной бочке. Вот и начинают оправдываться затраченные денежки. Считай, на зиму своими огурцами обеспечены, а там скоро пойдут капуста, картошка и другие овощи, без которых зимой никак не обойтись. Молодец все-таки жена, ничего не скажешь. А может, и правда, пропал бы он без нее?..

Игорек подал с земли лист жести. Семен привычно приложил его к месту, подровнял и, наживив свой угол, стал ждать, когда и Кузьма сделает то же самое. Но Кузьма отчего-то не спешил наживлять свой угол. Внизу мимо ворот катил «газик» с пыльным брезентовым верхом, и Кузьма задумчиво провожал его глазами. Когда машина, подпрыгивая на обнаженных крученых корнях сосен, скрылась за соседними домами, он озабоченно поскреб в бороде и спросил негромко:

— Может, перекурим, хозяин?

Кузьма всегда так называл Семена — «хозяин». Сначала это обращение покалывало слух, и Семен недовольно морщился, как от зубной боли. Когда жена его так величает — это понятно. Он — хозяин дома, то есть глава семьи, так принято говорить. Иное дело — Кузьма. В его обращении Семену слышались совсем другие нотки, вроде того, что он, Табакаев, стал хозяином этого работящего мужика, и не по себе становилось от такой мысли. Поэтому он сначала обращался к Кузьме с какой-нибудь просьбой не иначе как в сослагательном наклонении: «Кузьма, обтесал бы ты», «подогнул бы ты», «подержал бы ты…». Стеснялся приказывать. А потом незаметно привык. Охотно откликался на «хозяина» и уже попросту велел Кузьме сделать то одно, то другое. Хозяин так хозяин. Кузьме он платит не из казенного, а из своего кармана, кормит тоже со своего стола и рюмкой не обносит, а значит, и приказывать вправе, и ничего такого в этом нет… Вот и сейчас, чтоб не прерывать работу, Семен отозвался деловито:

— Кури здесь. На верхотуре-то еще слаще, — и протянул пачку сигарет, хотя знал, что Кузьма, кроме самосада и махорки, ничего не курил.

Кузьма повертел в негнущихся пальцах сигаретку, как дорогую, хрупкую вещицу, и сунул за ухо.

— Я к тому говорю, не передохнуть ли нам малость? — сказал он озабоченно.

— Чего отдыхать, когда Ираида скоро обедать позовет.

Кузьма вздохнул, но спорить не стал. Снова принялся за работу, изредка настороженно косясь за ворота. Что-то там тревожило, не давало покоя.

Опять появился «газик» с пыльным верхом. Теперь он ехал медленнее, словно из него к чему-то приглядывались. Возле ворот машина остановилась. Распахнулась дверца, из нутра вывалился грузный дядька в пыльных сапогах, в сером, пыльном же, как и брезент на машине, плаще, будто и плащ и верх «газика» были сшиты из одного куска. Широко расставив ноги и крепко, по-хозяйски утвердив их на земле, он деловито откинул руки за спину, выпятив живот, и стал очень внимательно глядеть на крышу, отчего Кузьма явно заскучал и отвернулся.

— Здорово, Кузьма! — поздоровался дядька с той ласковостью, какой, как сахарной пудрою, прикрывают горькую пилюлю. — Чего глаза прячешь? Совестно?

— Кто это? — шепотом спросил Семен.

— Председатель колхоза, — неохотно ответил Кузьма, затравленно озираясь по сторонам.

— От люди пошли, понимаешь! Трактор бросил и в шабашники подался! Вы поглядите на него! — Председатель простер руку, показывая ею на Кузьму, хотя зрителей внизу никаких не было, одни сосны стояли. Из-за соседского забора, правда, осторожно выглядывали обеспокоенные Долговы, но глядели они не на Кузьму, а на председателя, и глядели так, чтобы им самим видно было, а их — нет.

— Чего молчишь? — зычно кричал председатель, и Семен забеспокоился, что его слышно по всей деревне. — На работу выйдешь, нет? Отвечай!

Ираида на огороде подняла голову, прислушалась. Сначала она было двинулась к воротам, но голос был солидный, начальственный, привыкший звучать громко, и она решила не лезть на рожон, а подождать.

Игорек проворно вскарабкался на крышу, удобно уселся в сторонке, чтобы было видно всех: и дядьку перед воротами, и отца с Кузьмой на крыше, и мать на огороде, и такой интерес был в его лице, будто кино приготовился смотреть.

Семен недовольно покосился на него. Не хотелось ему, чтобы сын тут присутствовал, но ведь не скажешь: ты, дескать, уйди, Игорек, не слушай, как нас ругают.

— Сколько ему добра колхоз сделал! — продолжал взывать председатель, глядя не только вверх, на крышу, где Кузьма крутился сорокой на колу, но и по сторонам, будто призывая в свидетели сосны. — Ссуду на избу брал? Брал! Сено для скотины получал? Получал! — Говоря это, председатель загибал пальцы на руке. — Зерна и комбикормов тебе выписывали? Выписывали! Сроду ни в чем отказа не было! А теперь колхоз ему не нужен. Он сытый стал! Выкормили, понимаешь!

— Дак я когда еще рассчитался за ссуду-то, — негромко буркнул Кузьма, скорее для себя или для Семена, однако председатель его все равно услышал и включился.

— Он рассчитался! — ехидно рассмеялся председатель и огляделся по сторонам. — Он, видите ли, рассчитался! — И, побагровев разом, закричал: — А за то, что твоих детей колхоз от голода спас? За то, что им последнее зерно отдавали, ты тоже рассчитался? Помнишь, время-то какое было? Когда из голыши мякины хлеб пекли? Память-то жиром еще не заплыла? Это ты помнишь? Постыдись, Кузьма, ты ведь исконный крестьянин! Неужто у тебя от сытости глаза и уши застило? Разве не знаешь, что уборка идет? Что механизаторов не хватает? Зерно осыпается, понимаешь… В землю хлебушко уходит. Смотреть больно, а он сидит на чужой крыше и разговаривать не желает. Совесть-то у тебя, спрашиваю, есть, нет? А ну, живо слезай! Слезай, добром говорю!

Кузьма на крыше заколебался, искал глазами лестницу, и Ираида внизу, которая уже готовно стояла по эту сторону запертых ворот, не выдержала, решила взять разговор в свои руки.

Распахнув ворота, она встала в них, подбоченясь, глядя на председателя насмешливо.

— Вы чего к человеку пристали? — громко, но еще не очень уверенно, а как бы пробуя силы, заговорила она. — Он свободный человек. Где хочет, там и работает. Привязались к мужику, ну прямо как репей.