Григорий Ершов - Холодные зори

Дядя Митяй умывался у колодца, когда окровавленный бесхвостый пес влетел стремглав в незапертую калитку и завертелся у его ног. Он то припадал к сапогу дяди Митяя, то бросался снова в калитку и поджидал его. Потом вновь возвращался.

Растерзанный вид Кудлая, его взволнованность заставили Дмитрия схватить ружье и поспешить за псом. Тот бежал так быстро, что дядя Митяй не раз терял его из виду, и Кудлаю приходилось часто поджидать хозяина. Шли долго, и все время в сторону зыбуна. Это укрепляло дядю Митяя в уверенности, что не зря ведет его собака, видно, гибнет в трясине человек. Замешкался Кудлай разве лишь у огромного пня, долго выкапывая что-то лапами из-под земли. Но вот он схватил спрятанную Маринкину хворостину и снова быстро побежал по лесу, ни разу больше нигде не задерживаясь; хворостинка служила ему, видно, надежным компасом в этом малохоженом лесу.

Когда Кудлай вывел Дмитрия к тому месту, где оставил Маринку, она еще спала.

Ни холод, ни утренняя роса не смогли потревожить ее тяжелый, глубокий сон. И сотни шагов достаточно было, чтобы непролазный зыбун поглотил незадачливую путешественницу. Ее силы сломило полное изнеможение, и тяжелый сон не замедлил тут же лишить ее последней воли. И это спасло Маринку от неминуемой гибели. Но истинным ее спасителем был Кудлай. Это он охранял ее во время всего пути по ночному труднопроходимому лесу, он отвлек от нее медведя и привел к ней на выручку названого дядю.

Девочка продрогла, простудилась. Все ее тельце горело. Дядя взял ее, спящую, на руки и понес, обходя болото, напрямки через лес домой, на родную заимку.

Давно перевалило за полдень, когда дядя Митяй подходил к дому.

Маринка уже не спала. Еще в лесу она поделила с дядей содержимое своего туеска. Дмитрий отломил себе большую половину хлебной краюхи, Маринка съела яйцо с остатками хлеба. Кудлаю достался обглоданный дядей Митяем мосол. Он показался псу особенно сладким здесь, в лесу, после голодной и холодной ночи, полной стольких приключений и волнений. Напились все из лесного родничка.

Теперь Маринка сидела за спиной у дяди Митяя в привязанной к его плечам бабушкиной кофте, как в кошелке. Было тепло и уютно.

Покачиваясь за дядиной спиной, Маринка вновь сладко уснула.

Сонную и принес ее домой дядя Митяй.

Проснулась Маринка лишь с утренней зорькой. Счастливо улыбнулась она и раннему утру, и яркому лучику приветного солнышка, и родному крову в дедушкиной теплой избе, и тому, что дядя Митяй нашел ее в лесу, спас от холода, голода и других лесных напастей.

Теперь она снова дома.

Хорошо ей у дедушки с бабушкой!

С той поры потекли для Маринки дни по-новому. Все ее радовало, все ей были милы здесь, все любимы.

Жаль вот только верного Кудлая. Оторвал ему кто-то хвост в лесу, и долго бегал он с узелком на куцем обрубке, завязанным бабушкой. Но с первым снегом поправился снова Кудлай, и радостно блестели его глаза, когда к нему во двор выходила Маринка. А куцый хвостик при этом так смешно подергивался, что им обоим было весело.

У всех людей счастье в ту пору было разное: кому нрав судьбой веселый уготован, — на свет смотрит весело, без оглядки на нужду и повседневные несправедливости жизни, у кого достаток хороший — ему за одно это и почет и уважение, но вот печали и невзгоды житейские у многих так или иначе, а все-таки оказывались схожими.

В двух верстах от Маринки в сельце Осинниках жил неведомо ей у старух — теток по матери — смышленый мальчонка. И звали его Васяткой. Отец его, Константин, Никаноров сын, отбывал на военном флоте цареву службу. Васятка помнил его разве что по выцветшему снимку, который висел на стене, пониже иконостаса, среди многих других светло-желтых, белесых дагерротипов теткиных родичей. Старухам теткам самим-то, и без его матери — «племянницы с мальцом», — приходилось туго. Разве что комнатенка была своя в домике, где другие, поболе этой, сдавали они жильцам, с чего обе и жили. Васяткина мать Аграфена нанялась в трактир при заезжем доме черной кухаркой. Она ставила большие пузатые медные самовары, топила печи, кухонную плиту, мыла полы, стирала грязные, засаленные ручники и кухонные полотенца, скоблила столы в трактире. Да мало ли ей было там еще каких дел?

А Васятка рос. Тесной становилась ему их комнатенка, где ютились они вчетвером. Не веселил больше Васяткиного сердца и небольшой дворик, занятый грядками. Сюда разве только и позволяли ему выходить одному.

Потихоньку от бабок, возившихся в доме, самовольно выкарабкался он как-то на улицу. По запаху от жирных, наваристых кислых щей, по глухому рокоту, что далеко разносился от большого заезжего двора, нашел Васятка и сам двор, и его харчевню.

Бородатые крестьяне-возчики, увидев мальчонку, не оттолкнули, а приветили. Посадили с собой, накормили горячими щами, вареным горохом, жирно политым конопляным маслом, Васятка послушно и по-взрослому степенно — сам мужичок! — сидел с ними, аппетитно уплетая все, чем его потчевали. С удовольствием отщипывал он от большого пухлого калача, такого мягкого здесь, пахучего и вкусного.

— Батька-то игде? — спросил бородатый степенный мужик.

— Царю служит в матросах, — смело, не переставая жевать, отвечал Василек.

Малец понравился мужичкам. Бородач поднялся, погладил мальчика по кудреватой голове и поцеловал в самую макушку. Другой мужик степенно вынул пятиалтынный, потер его о свой кожушок и протянул Васятке:

— Бери, сиротинка, бери, ладушко, пряничков мать накупит.

— А моя маманька издеся поварит, — сказал Василек, неторопливо пряча монету в карман телогреи.

Вызвали мать. Она прослезилась, увидев дитятко среди добрых людей. Ласково потрепала Васяткины вьющиеся мягкие волосы, бережно нахлобучила мальчонке до самых глаз дедов малахай и легонько, но бесповоротно выпихнула сына за двери харчевни.

— Иди, иди, лапушка, бабуси хватятся тебя, иди, родной. Придешь еще кады, иди, милый! — она улыбалась, но выпроваживала сына домой решительно.

Васятка прытко побежал через овраг, сгорая от желания скорее поделиться с тетками своей радостью. Какие щи! Какой вкусный и мягкий калач! А еще вот он — пятиалтынный, такой блескучий, совсем новенький…

С тех пор не раз Васятка убегал в заезжий дом. И говорить стал по-новому, подражая мужикам, без детской скороговорки, а как бы с ленцой, будто каждое слово — серебреник. Потому, видно, и не спешил со своим словечком, словно бы выжидал, пока оно не наберет нужной силы, не округлится, не засверкает Васяткиным неразменным пятиалтынным, особенно если выставить его на ладошке под солнцем.

Но бабуси редко теперь пускали его сюда, к мужикам, что отбывали свою очередь на извозе.