Григорий Ершов - Холодные зори

Василек стал подмечать, что старухи чураются других людей, а гордятся разве что только собою да своим, как они сами говорили, «старообрядным» образом жизни. У них, оказывается, и бог-то был свой, и вера иная, чем у многих других сельчан и заезжих. И попов они вовсе не признавали. И в церковь православную не хаживали. И боги у них были какие-то особенные. А стоило к ним в комнату зайти «мирскому», они тут же закрывали все свои иконы специальными, на этот счет приспособленными занавесочками от «сглазу» и «скверны».

Взял как-то Василек вместо своей теткину большую красивую чашку, чтобы напиться. Увидела это тетка, ужаснулась и в сердцах выхватила посудину.

— Хочешь, чтобы я свою святыню нарушила или дорогую мне вещь разбила? — тяжело дыша, прошипела старая.

— А зачем, бабушка, ее разбивать? — искренне удивился Васятка.

— А потому, что вы с мамкой — мирские, попы вас крестили, попы причащают, в церкви о пол каменный вы, как и все мирские, лбы расшибаете, а хоронят вас на погосте, как скотинку какую. Негоже нам, старообрядным, из единой с вами посудины и есть и пить.

— А у вас, бабушка, и погост наособицу? — не утерпел Василек.

— У нас обстроено кладбище для людей старой веры, и заранее там каждому из староверов место уготовано.

— Чем же вы таким, бабуся, от нас отличаетесь? — любопытствовал Василек.

— А тем, дитятко, что люди старой веры и крестятся иначе, и в бога веруют, а не в церковь, да и ведут себя в миру по-иному.

— Как же они себя ведут, бабуся? — не унимался побочный внучонок.

— Не пьют самогона или царской водки, не курят, скверным словом не пакостят слух других, не пляшут, как пьяные мужики и бабы, песен мирских не поют: нам всего этого делать божий закон не позволяет.

Слушал Василек, а сам в уме прикидывал: «Мамка моя рази курит? Не курит, — отвечал сам себе. — И не сквернословит», — домыслил про себя. Но тетка Таисия не умела ждать. И не давала Васятке получше обдумать услышанное. Она торопилась излить внучатому племяннику свою душу.

— Наша вера, сынок, — продолжала она, войдя во вкус своей проповеди, — учит любить людей, как самих себя, помогать друг другу. А вера мирская — корыстна! Много зла делают мирские: живут они не дружно, злобятся друг противу друга, как поступал с вами и твой дед родной Никанор Адеркин: выгнал тебя, родного внука, и жену сына своего, твою мамашу, на лютый мороз. Что бы делать вам с матерью, если бы не мы, старые?

Последние теткины слова все-таки угодили в цель. Василек искренне пожалел, что они с матерью «мирские», а не люди старой веры, как его тетка. Уж больно убедителен был пример столь корыстного, несправедливого к ним отношения со стороны его самых близких родичей.

На себе успел испытать Васятка властный и жесткий характер деда Никанора. Их с матерью после ухода отца на царскую службу в крепкий, с достатком дедов дом пускали лишь на время весенне-полевых работ да летом в покос и страдные дни жатвы. К зиме, когда полевые работы прекращались и нужда в лишних руках пропадала, но лишние рты становились заметнее, дед каждый раз выпроваживал их снова к материным теткам.

Васятке смерть как захотелось скорее вырасти, чтобы самому разобраться получше во всех верах. Но школа в деревне была мирская — двухклассное церковно-приходское сельское училище.

И Васятка, с усердием размазывая по щекам мальчишечьи, не без труда вызываемые слезы, стал зудить своей матери чуть не каждый день:

— Ма! Хочу в школу! Отведи. Буду стараться лучшее всех. Отведи, родненькая!

Но мал был еще Василек, чтобы бегать в сельскую школу.

В Одесском порту, этих южных воротах России, случались и в старые времена самые неожиданные встречи, знакомства. И лучшим клубом бывали матросский кубрик, ближние к порту кабачки или одесские бульвары.

В одном из шумных, угарных от самокруток, папирос, сигарет и множества трубок портовых кабачков и встретил Иван Борисов хорошего знакомого еще по молодым годам. Встречались в детстве, поближели позже, когда оба стали парнями и хаживали на деревенские улицы то к Адеркину в Осинники, то в сельцо Старинники, а то и к Борисовой дролечке в Спиридонки. Потом один — Иван Борисов — с молодой женой подался на заработки в город, стал заводским, другой — Константин Адеркин — ушел на цареву службу.

Сидел Константин Адеркин в кругу морячков и вспоминал один из своих походов через Дарданеллы. Тут и подсел к ним скучающий в Одессе одиноко Иван Борисов, прибывший сюда кое за каким из заморских материалов для московских строек…

— Тю, братва, видать, взаправду говорится: месяц с солнцем никогда не сойдутся, а молодец молодца и посередь океан-моря завсегда могет встренуть.

С этими словами Константин крепко обнялся и смачно расцеловался со своим корешем.

Сгрудились потеснее, усадили дружка, налили по новому бокалу пива. И Константин Адеркин продолжил свой прерываемый дружным хохотом и возгласами одобрения рассказ, который мы не можем отказать себе в удовольствии передать так, как он тогда всем, думается, послышался. Что в нем правда, где выдумка, сам ли то Константин Адеркин сочинил или слышал от кого, не нам знать. А суть дела состояла в том, что попал Константин Адеркин в турецкие бани. Об этой диковине и шла теперь дружеская, задушевная, но бурная беседа.

— Да, так вот, братаны, не хошь не слухай, а врать не мешай, — начал Константин. — Сошли мы как-то на берег. Дело было, кажись, в Константинополе. Печатаем строевым по грязным улочкам, сплошь заставленным лотками и лавочками. На всех языках лопочут торговцы, хватают за рукав и силой тянут, расхваливая свой товар. Под ногами снуют целые своры жирных, откормленных псов. Шум, гам на этих улочках. А отчинили ковер, что заместо двери в баню служит, вошли туда — и тишина, покой.

Огромная мраморная лохань — бассейном называется — по самой средине обширного каменного помещения. Красотища. По стенам все горшочки, расписанные узорами невиданными, а на медных крюках повсюду клетки с певчими птичками покачиваются. Одна стена — горячая — это большая печка сюда выходит, а возле печки — ну прямо целый базар самых диковинных трубок для табака (без трубки во рту и турка не турка). А еще стоит множество кофейников. Очень турки кофий черный любят. Глянешь в чашку — одна гуща чернющая, а он все тянет и тянет.

У турок бани почище иных российских дворцов — и пол, и стены мраморные. Повсюду турецкие письмена выбиты, и на столбах малахитовых, и на мраморных скамьях. Пол каменный и такой горячий — голой ногой не ступишь, деревянные колодки дают. Не успеешь одежонку скинуть, набегают служители. Один такой здоровенный детина, грудь, руки черным волосом кольцами, как на барашке, заросли, бородища — что усы, а усы — что две бороды вразлет. Зубы белые, глаза словно буркалы с красными белками навыкате — ну, страсть погибельная. Мигом стянул с меня этот банщик и ботинки, и клеш флотский, с головы до ног крепенько так укутал в белую простыню, словно в саван, а на голову чалму накрутил из мягкого банного полотенца. Ну, на ноги, я говорил уже, деревянные колодки. И поцокали по каменному полу вниз, в теплую баню. А там уже новый банщик ждет. Берет, словно вазу хрустальную, и кладет на рогожу вроде китайской циновки, расстеленную прямо на полу. Положено у них отдыхать, привыкать к жаре банной, перед мытьем сил набираться.