Григорий Ершов - Холодные зори

С наступлением сумерек на улице и в избе по углам, на полатях и за печкой стало так темно, что кажется, будто стены избы сдвинулись, еще больше приблизясь друг к другу, все в избе будто тянется к слабо мерцающему огоньку лучины, по краям вместо стен образовались пугающие черные провалы. «Видно, так вот и выглядят тартарары, куда сбрасывают неисправимых грешников», — вспоминает Маринка любимую дедову шутку об их избе в вечерье.

А по слабо освещенным ближним к лучине стенам и по серединной части потолка бродят причудливые тени. Вот поползла по стене, вытянулась и изогнулась на потолке тонкая уродливая шея с утиной головой, а по ней, то занимая всю стену, то пропадая вовсе, дрожит и пляшет сам дьявол с рожками и длинным-предлинным хвостом. И все это исчезло вдруг. А на стене появилось огромнейшее туловище человека с такими великаньими руками, что они стали двигаться одна по одной, другая по другой стенке, а на потолке четко обозначилась голова, покачалась немного и стала опускаться по противоположной стене все ниже и ниже, пока совсем не исчезла. И теперь проступили, как в рассеивающемся тумане, знакомая фигура тети Фроси у самопрялки, а рядом, повыше, — бабушкина с быстро крутящимся веретеном в невидимой руке.

И опять заплясал на стене хвостатый черт с рогами.

Еще недавно Маринка замирала от внутреннего трепета, который неожиданно охватывал ее в полутемной избе. Особенно бывало страшно после того, как лишилась она вдруг самого близкого и родного человека. Однажды, когда летом гостила она здесь у бабушки, из города пришло письмо. Долго рассматривала его бабушка, потом вертел в руках дед Силантий, а когда дядя Митяй начал читать, Маринка почувствовала, как все вокруг завертелось и земля начала проваливаться под ногами.

— Мама, мамочка! — крикнула Маринка и больше ничего не слышала. Не скоро очнулась она, уже на широкой скамье. Вокруг нее суетились бабушка и тетка. Глаза у обеих были красные, а концами своих полушалков они то и дело смахивали слезы, часто сморкались, тяжело вздыхая и с трудом сдерживая готовое вырваться из груди рыданье.

— Бедная сиротинушка, — впервые услышала тогда Маринка из уст своей молодой тетки.

Прошел не один год с тех пор. Но каждый вечер, когда таинственные тени начинали свою пляску на стенах и потолке полутемной избы, Маринке казалось, что нечистая сила таится в темных углах их дома и с каждым новым мгновеньем все ближе и ближе подбирается к ней. Эти минуты куда-то все больше и больше отдаляли от нее дедушку и бабушку, и вот-вот она останется совсем-совсем одинешенька в страшном и темном лесу зловеще пляшущих теней.

Но сегодня она вдруг решила проследить за проделками этой нечисти, стала с неослабной тревогой, но и с неустанным вниманием наблюдать, куда все-таки пропадает недобрая тень и когда вновь появляется.

Разгадка развеселила ее.

Дед Силантий мастерит, улаживает лапоть, а в нем торчат необрезанные кончики лычек. Они-то и отпечатываются на стенке как тулово с рожками как раз в то время, когда дедушка поднимает лапоток повыше, чтобы приладить новую длинную лычину, которая на стене извивается дьявольским хвостом. Но вот новое лыко вставлено в нужное гнездо, дедушка опускает лапоть, затягивает потуже петлю и начинает окончательно заплетать лапоток. Тут и черту конец. Зато по стенам разбегаются в разные стороны громадные ручищи, а на потолке то появляется, то исчезает такая привычная и такая родная дедова голова.

Смеется Маринка и не слышит дедушкиного:

— Маринка, утри нос!

Лучина вспыхивает последний раз ярко-ярко и гаснет. В лоханке шипит уголек. Но в избе все равно не темно. Горит на небе яркий месяц, и лунный свет мягко струится сквозь слегка подтаявшие стекла окон.

— Смотрите, родненькие, взошла полночная звездочка, — радостно поднимается со своего места бабушка.

Все спешат покинуть избу. В желтом лунном сиянии все звезды кажутся блеклыми, но их много. Они усыпали небо, словно бисером расшитый синий бархат. А одна из них — северная полуночница — горит призывно, ярко, завораживающе.

— Фрося, поди скорей, иде твоя коса-краса, вишь, хочу полуночную — ярка да блескуча — замест броши те в косу… Как смотришь? — от души шутит дядя Митяй.

— Оставь, Митя! Не быть хороводу без заводу, ныне полуночница в небе — главная звезда, — отшучивается тетка Ефросинья.

А на языке у Маринки начинает вертеться веселая игровая песенка: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло…» «Боже ж мой, — невольно думает девочка, — хорошо-то как!»

Пока все ходили на улицу, бабушка прибрала избу, а над тесовым крашеным столом вздула большую лампу. Она весело, каким-то необыкновенным теплом и радостным светом озарила все вокруг. И недавно заново побеленная печь, и аккуратно застланная белым покрывалом единственная в избе кровать под полатями, где спят теперь дядя Митяй и тетя Фрося, и дубовые скамьи, еще вчера тщательно выскобленные ножом, и чисто вымытый, а нынче покрытый по случаю большого праздника разноцветными дерюжками пол — все это выглядит торжественно, празднично. И даже прокопченные стены играют праздничными цветами-самоцветами, отливая под ярким заревом керосиновой лампы то иссиня-черным глянцем, то красновато-рыжими бликами с белесо-рыжими зайчиками, словно от весеннего солнышка, заглянувшего в их отполированную временем гладь.

Взрослые с утра сегодня в рот крошки не брали. Только Маринке бабушка дала кусочек селедки в постном масле да кусок ржаного хлеба. Может быть, потому, что долго не появлялась эта полночная звездочка, все с нетерпением ждали, когда наконец-то можно будет присесть к столу.

Одна бабушка была, как всегда, спокойна и деловита. Она начисто вымыла стол, хотя со вчерашнего дня на нем никто не ел, принесла большую охапку заранее, припасенного душистого сена, где было много сухих пахучих цветочков, и тонким слоем разбросала все это по его широким доскам, а затем покрыла их белой праздничной скатертью. По краям стола поверх скатерти бабушка разостлала широкие холщовые полотенца с петухами.

И вот вся семья правит праздничное застолье. Дедушка и дядя Митяй надели чистые холщовые косоворотки. Дядя Митяй выглядит молодцевато: он пригладил лампадным маслом волосы, перетянул свою рубаху длинным цветным кушаком. Сбоку с него свисают две распущенные бахромки. Дедушка надел только что сплетенные лапоточки и закрутил на ноги бабушкин подарок — новые полотняные онучи. Тетя Фрося заплела длинные русые волосы в одну толстую и впрямь очень красивую косу, перекинула ее через плечо на цветастую ситцевую кофточку, а на хорошо выглаженную самотканую юбку положила полотенце, чтоб не облить ее супом. Бабушка надела свое праздничное платье. В нем она бывает на свадьбах, куда часто зовут ее, как хорошую стряпуху и хозяйку. Зовут и деда Силантия. Его любят за душевную игру на самодельной скрипке. Поверх платья сегодня у бабушки повязан передник, который побывал с ней не на одних крестинах, свадьбах и похоронах. Маринка тоже в новых лапоточках и только что подаренном люстриновом платьице с лифом, оборочками и таком желанно длинном, что, когда стоишь, только кончики лапотков выглядывают наружу, как у взрослых.