Григорий Ершов - Холодные зори

От такой неожиданности протрезвел Иван, упал на колени, склонился над хрипящей женой:

— Мотя, милая, ну прости меня, пьянь горемышную, подымись, родненькая!..

Лежит она, глаза полузакрыты, еле дышит. Кинулся Иван за доктором.

Увезли Матрену Силантьевну в больницу.

Там лежала долго, бред сменялся беспамятством, а когда пускали Ивана, так не узнавала.

— Глубину разрушительного действия, что произвел ушиб темени, трудно сейчас себе и представить, — сказал доктор.

А дней через пять пришло Ивану на московскую квартиру известие, что его супруга Матрена Силантьевна Борисова, не приходя в память, преставилась. Но Ивана Борисова в Москве уже не было: уехал по делам. Без него и без родных покойную отправили в морг, а оттуда и захоронили в числе безродных, бедных и бездомных.

А когда вернулся Иван в Москву, прибежал в больницу, ему выдали одно лишь свидетельство о кончине жены его Матрены Борисовой, даже места захоронения не указали.

Вот тогда-то дед Силантий и ездил в Москву, разыскал Ивана, и они вместе, сунув сторожу и могильщикам, соорудили на Донском кладбище могилку, заранее заготовил Иван у каменотесов и теперь поставил на могиле дорогой каменный крест, а на нем было высечено: «Новопреставленной рабе божьей Матрене Силантьевне Борисовой», а от кого — не помечено.

Вышел крупный спор.

— Убивец ты, Иван, судить тебя мало, — сказал в сердцах дед Силантий и что было мочи ударил зятя сухим кулаком в грудь так, что тот пошатнулся, потом тихо опустился на землю возле могилы, чтобы не отвечать старику. Плюнул дед Силантий в его сторону и ушел. Своего имени Иван тоже поставить после этого не посмел.

Много лет после того не рисковал Иван появляться ни у деда в деревне, ни в своем городе. Жил безвыездно в Москве, строил торговые ряды на Красной площади, напротив храма Василия Блаженного.

Года через два после смерти жены вызвал он к себе старшего, Гришу, и устроил учиться в ремесленное. Жили они вместе у дальних родственников здесь же в одном из внутренних флигелей строившихся торговых рядов. Иван Борисов получил подряд на установку металлического каркаса, начиная с подвальных этажей и до самого верха, многоэтажного и одного из самых больших по объему тогда, не меньшего, чем манеж, но высокого и не менее долговечного строения.

Завершал он и строительство Чугунного моста возле Балчуга. В Москве теперь долго не засиживался. Постоянно в разъездах то за материалами, то в поисках новой рабочей силы. Все время, рабочее и свободное (когда только спал?), тратил он на эти стройки.

Да пришла, видать, пора инженерам за кутежи свои, которые стали требовать столько денег, что Борисов их уже не мог доставать и их брали из кассы хозяина, ответчика искать. Тут вот и кивнули на того же Борисова: пьяница, мол. И жену-то свою по пьянке убил, а может, чтобы теперь вот с Волги другую, моложе привезти. Быстро окрутили десятника, повязали его да и засудили в Сибирь на вечную, пожизненную каторгу.

Потому и не было от него дочке затем ни одной уже весточки.

Наступили долгожданные рождественские дни.

На середине праздничного стола, вкусно дымясь, потихоньку остывает в миске пряженина. А по краям его в глиняных мисках высоко подымаются горки пышных и вкусных блинов из гречневой муки.

Приятные запахи обостряют чувство голода. Давно хочется есть. Но бабушка еще не все собрала. Вот она подает квашеную капусту и ставит на стол крынку с брусникой, вымоченной с корицей и сладкими стручками. А завершает все дедушка большими ломтями теплого пахучего ржаного хлеба.

Теперь бабушка моет руки, снимает передник, готовится идти к столу.

А Маринка тем временем думает: «Почему для одного Христа, который только-только родится, нужно столько места за столом? Видно, не один он будет у нас праздновать, прилетят с ним все ангелы, если бабушка напекла столько вкусных блинов и поставила на стол так много всяких мисок, горшочков и крынок с самыми вкусными кушаньями. Такой стол собирают разве только после окончания толоки. Ох как всей заимкой тогда дружно работали, вывозя навоз на свои поля! И все-таки плохо будет, если ангелы, ничего не сделав для нас и других хорошего (они даже в толоке не участвовали), слопают все блины, почистят крылышки и упорхнут, как воробьи-воробушки. Уж лучше бы тогда накормить чертей. Те работяги. Мальчишки говорят, что нашей бабушке черти помогают в работе, потому у нее все так ладится.

Уж это верно, что бабушка работает по целым дням, а часто в лунное время и ночь целую за веретеном сидит. Но вот как было у нее одно платье, так и сейчас одно. В нем и на свадьбы, и на похороны, в нем и праздник встречает».

В эту минуту бабушка подошла к столу, а дедушка встал и громко начал молиться. Все про себя что-то шептали и быстро крестились.

И наконец дедушкина ложка опустилась в пряженину. За ним начали хватать из миски бараньи ребрышки и другие домочадцы. И так из каждой посудины.

Тетя Фрося брала сразу и для себя и для Маринки.

В избе заметно потеплело. Дядя Митяй начал вытирать рукавом праздничной рубахи взмокший лоб. Тетя Фрося промокала кончиком полотенца капельки пота, что выступили под глазами и возле носа.

Теперь начиналось для Маринки долгожданное и, пожалуй, самое интересное на этом Христовом празднике.

Свет в керосиновой лампе приспустили. В избе снова водворился полумрак. И один лишь спокойный густой, низкий голос дедушки Силантия, веселого и доброго, нарушал тишину.

— В позапрошлом годе, што ль, это было, — не спеша и распевно начал дед Силантий. — Слышь, Наталья, благочинного Серапиона, чать, не раз видывала? — обратился он вдруг к Марининой бабушке.

— Как же, знаю, наш приходской, царство ему небесное, с Ласосинской церкви, что в Старинниках, — подтвердила бабушка Наталья.

— А тогда был живой, — продолжал дед. — Видный такой собою, в полном облачении — в рясе и подряснике, а на груди серебряный крест. Стоит на амвоне. Волосы седые, что треста льняная, по плечам свисли. А округ дых от него легкого перегара от матушкиного пития огненна идет, с запахом лампадного масла мешается — волосы, вишь, на пробор прямой расчесаны, а чтобы не рассыпались, он их маслицем все, маслицем. Сапожки новые — чистый хром — похрустывают…

Сказывал дед свои смешные и лукавые притчи без улыбки, но и слова и поступки тех, о ком шла его речь, были смешны и озорноваты. Они пробирали его слушателей нередко до слез.

— Творит поп святую молитву. К причастию идут сюда прихожане, индо на цирк, прямо толпа за толпой. Ясное дело, толкаются. Да рази ж есть какая преграда бабке Евфросинье? Ну да вы ее знаете, ледаща така да языката. Из той же деревни Старинники, что и благочинный. Толк одну, толк другую. Глядь, и уж возле батьки Серапиона. Дробно так, по-бесовски, тоненьким голосом лопочет преподобному: