Григорий Ершов - Холодные зори

— Батюшка, отец ты наш свет Серапион, сделай мя, рабе, свое полное и навещное отпущение грехов перед всевышним и всем его святым семейством.

А поп-то знал за ней слушок, мол, не бабка Евфросинья на краю деревни Старинники живет, а всамправдашная ведьма во образе старицы-крестьянки.

И давай тут батюшка пытать ее по порядку…

Дедушка замолчал и полез в карман за табачком. Долго набивал он свою трубку, прибавил в лампе огоньку, зажег лучинку, обождал, пока разгорится. Потом прикурил трубку, притушил в лампе и тихо, раздумчиво сказал:

— А надо вам знать. Во образе ледащей старухи Евфросиньи и впрямь стоял-то перед ним самый что ни на есть натуральный черт. И было у него задумано — грехи бабкины выкладывать попу не сразу, а по одному, не боле. — Дед Силантий подтянулся, подобрался весь и строго зычным, не своим голосом как ахнет: — Богохульничаешь, поди, когда, бабка Евфросинья?

Маринка вздрогнула от неожиданности, а дедушка уже своим спокойным голосом продолжал:

— Черт во образе бабки изогнулся в три погибели, ждет, когда поп подрясником его накроет, и верещит, не торопясь оттуда.

И дедушка заговорил вдруг так нудно и пискляво, что Маринка невольно напрягла свои глаза, чтобы увидать — дед ли это перед ними сейчас.

А тот продолжал:

— Большой хулы не держу в сердце, батюшка, отколь же ей на языке телепаться… А в малом… грешна, батюшка…

Но вот снова слышит Маринка степенный, размеренный голос дедушки:

— Тянет время окаянный, а сам часом шарит, где же тут поповская сума. Говорила Евфросинья намедни, висит та сума на цепочке, переброшенной через поповскую шею, и схоронена от глаз людских поповским подрясником.

А поп бормочет невнятно свою молитву, отпускает, знать, грехи рабе божьей Евфросинье и снова:

— Не едала ли ты, мать, постом великим скоромного?

Черт во образе Евфросиньи еще пуще скорчился, чтобы под его плотнее от глаз прихожан подрясником укрыл:

— Грешна, отец родимый, наш батюшка преосвященный Серапион, — еще пуще тянет черт, а сам уже нашарил суму, с защелкой возится — больно мудрена, не знает, как ловчее ее без шума лишнего открыть.

А попу нашему отцу Серапиону надоела эта тянучая чертова болтовня из-под подрясника.

«Когда же ты, — думает, — жадина, сквалыга несчастная, будешь мне ручку серебрить, иль я на тебя за грош ломаный святое время терять стану?»

Черт успел-таки лапу в суму запустить, денежки гребет.

Набрал отец Серапион поболе воздуха в легкие да как рявкнет:

— Какого черта ты так долго тянешь!

Тут-то вот и потерял черт свои колдовские чары. Как был, с запыленным хвостом да черными, загнутыми будто у козла рогами, и предстал вместо бабки Евфросиньи перед поповскими глазами.

Поп так был напуган этим бесовским явлением, что схватился рукой за сердце. Чуть, ан нет там спрятанной сумы, ощупал другой рукой пониже, нашарил суму, батюшки святы — пустая!

— Мать пресвятая богородица! — взревел отец Серапион и кинулся из церкви. А черт не успел лапу из сумы вытащить. Отец Серапион ее тем временем с превеликой силой захлопнул. И защемил бесовы когти.

Бежит поп из церкви мимо прихожан, вылетает к нищим на паперть, а черт за ним волочится. Тянет черт лапу что есть сил, из поповской сумы когти свои освободить хочет. А цепочка на шее у попа вдвое была надета. Она и сдавила попу дыхание. Чует поп, смертушка приходит, да как возопиет:

— Помоги мя, господи! Люди, люди, шар огненный в очах моих, ратуйте, люди добрые!

Услыхал на колокольне звонарь церковный про огонь да как вдарит в большой колокол! Поплыл над селом набат. Кинулись прихожане из церкви по домам.

— Пожар, — кричат, — пожар!

Дед Силантий устал. Вытер пот со лба рукавом своей чистой рубахи. Но слушатели затаились: что-то будет дальше?

— Сказывай, дед, сказывай, — проговорила бабушка.

А дедуся тем временем отдохнул немного и вдруг вновь тоненьким голоском пропищал:

— Где горит, христьяне? — И тут же пояснил своим слушателям: — А это уже настоящая бабка Евфросинья тут подоспела.

Спрос не деньги, да никто ничего толком ей ответить не может. Но тут старица сама увидела: волочет отец Серапион через площадь черта. На том от звона колокольного, беспрестанных поповских призывов ко господу лица нет: маленький, сморщенный стал, последних сил лишился. Да на его беду, увидела Евфросинья свой полушалок — телепается он на чертовом хвосте.

— Ах ты, окаянная твоя сила, вот почему ты вечор около меня все крутился! Утянул мой плат праздничный, — кричит бабка.

И вдруг видит: как бежал поп с паперти по площади по направлению к дому своему — знать, к попадье, — так по земле вместо следа сапог его хромовых все полтинники да двугривенные, лишь изредка пятаки медные дорожкой тянутся. Видно, черт с испугу язык высунул, они изо рта бесовского и сыпались.

Бросилась Евфросинья деньги собирать прямо в праздничный передник. Все собрала. Тут черт как-то изловчился, когти свои из сумы высвободил. И был таков.

Застыл поп посередь площади. Начало тут понемногу отпускать его. В себя приходит. А тут к нему уже доподлинная бабка Евфросинья:

— Батюшка, отец ты наш свет Серапион, сделай рабе свое полное и навещное отпущение грехов перед всевышним и всем его святым семейством.

У отца Серапиона глаза на лоб повылазили.

«Опять это чертово наваждение, — думает он. — Надо от греха подальше». Повернулся поп спиной к бабке Евфросинье да как припустит к своей попадье.

Стоит теперь Евфросинья посередь площади. Над селом набат гудит. Но поняли уже люди, что нет никакого пожара. Староста на колокольню полез унимать звонаря.

А прихожане столпились вокруг бабки Евфросиньи, заглядывают в ее передник, полный полтинников, двугривенных да гривенников, и дивятся.

«Ведьма, истинная ведьма эта бабка Евфросинья, вишь, как ладно на пару с чертом сработала», — думает каждый, но никто у нее денег не отнимает, черным словом не поносит. Можно ли с такою чертовщиной связываться?

А бабка Евфросинья сообразила-таки промашку попа, умилилась и на всю площадь заверещала:

— Господь всевышний, спасибо тебе и отцу нашему Серапиону за прощение грехов моих полное и навечное. Да озолочен будь каждый христианин твоей великой силой и могуществом, владыка!

Сгребла поповы денежки, распихала побыстрее куда попадя и подалась, богатая и счастливая, к себе домой…

Улыбается бабушка, утирает слезы от смеха тетя Фрося, проводит руками по глазам дядя Митяй. Весело и хорошо Маринке, хотя и не все ей здесь понятно, где же правда, где сказка.

Бабушка снимает лампу и гасит ее. Надо беречь керосин. В избе становится темно. Хотя видно все-таки, как стелиться. И все укладываются на свои места. Маринка сегодня ложится с тетей Фросей, а дядя Митяй приносит большую охапку душистого сена, набрасывает на него дерюжину с пола и накрывается дедушкиным тулупом. Бабушка забралась на печку, а дедушка еще сидит на скамеечке, прислонив спину к теплой стенке печи.