Григорий Ершов - Холодные зори

— Смотри, колдовать буду, — тихонечко сказала ему Маринка. Достала из укромного местечка заготовленные заранее угольки из березы и сосны, побросала в лохань угольки из березовых поленьев и запричитала, как дед Пялдун:

И березовые уголья все постепенно пошли ко дну.

Васятка смотрел на «колдунью», не понимая, к чему все это.

А Маринка разъяснила:

— Теперь наколдую тебе здоровье, слухай:

И стала бросать в лохань сосновые угольки.

И что за чудо Васятка увидел: теперь угольки вовсе не тонут, а плавают в лохани.

А Маринка радовалась, хлопала в ладоши и тараторила:

— Видишь, видишь, совсем здоровым станешь, я наколдовала, я наколдовала!

— Что вы там шепчетесь? — окликнула бабушка. Маринка ответила:

— Колдую, бабушка, ну, знаешь, на угольях. Как дед Пялдун.

Но бабушка рассердилась:

— Дед Пялдун, дед Пялдун… Рази ж можно его передразнивать,?

— А я, бабушка, и вправду колдую, а в угольках сама разобралась.

— Идите к нам, — еще не успокоившись, строго ответила бабушка, и ребята вышли на свет из-за печки.

— Ну что ты там знаешь? Причет один, и все. А дед Пялдун тебя и муравьями, и ядом, и травами лечит. Причет лишь самое изначало той науки народной. Смотри, девка, не играй боле в такое — тем навлечешь на себя и на всех нас лишь гнев силы нечистой.

И бабушка, вслед за нею Агафья, а с ними Маринка с Васяткой несколько раз перекрестились.

Только Агафья заметила, что Васятка не складывает пальцы в щепоть, а крестит, бесенок, лоб двумя прямыми пальцами.

«Поди ж ты! — подумала Агафья, — у теток перенял», — но при людях замечания ему не сделала.

Тут вот она и рассказала бабушке Наталье, что пришло письмо от мужа, Константина Никаноровича, военного моряка, а также о том, что встретил он дружка своего старинного Ивана Борисова, батьку Маринкиного, тот кланяться велел и разузнать о дочери своей.

Бабушка помрачнела:

— Прости меня, бабку старую, Агафья, не ведаю, как вас величать по батюшке, но порешили мы с дедом Силантием не поминать это имя в дому нашем; почитай, три года, как о себе вестей не давал, и бог ему судья! А мы, пока силы есть, сами дитя, то есть внучку нашу, блюсти будем. — А чтобы чем-то скрасить эту суровую отповедь, бабушка ласково сказала: — Вас, Агафья, и мужика твово Константина Никаноровича завсегда рады приветить.

Агафья стала прощаться.

— И ты, Мариша, забежала бы к нам на час. Авось не дальний-то путь.

— А меня маманя в классы определила! — выпалил вдруг Васятка.

Но Маринка не знала, что это такое, и потому сказала:

— Коли мать решила, слухаться надо во всем.

Далеко в тот раз вместе с бабушкой провожала Маринка Васятку с его матерью, но так и не собрался малый высказать ей все то доброе, что носил на сердце.

И только когда попрощались в лесу и разошлись в разные стороны, вдруг обернулся Васятка и звонко крикнул:

— Прощай, сестренка названая, никому я тебя в обиду не дам, пока жив-здоров, пока ноги по земле идут!

Бабушка обняла сухонькой, но еще крепкой рукой своей Маринку за плечи, и поцеловала в лобик, а сама украдкой смахнула невесть откуда взявшуюся слезу.

Мать еще осенью выполнила свое обещание, впихнула-таки Васятку в двухклассную сельскую церковноприходскую школу.

Вошел он в класс, и его оглушило: каждый по-своему, не обращая внимания на других, тянул нараспев: «А-аз, буки, веди…»

И Васятке показал учитель три эти начальные «глаголи». Стал и он нараспев твердить одно и то же. Да быстро ему это все надоело, подластился к учителю и с ним прочитал эту «глаголицу» до «тверди». А удивительней всего было, что сразу все это и запомнил. Всю ночь мучил свою тетку и добил-таки всю азбуку вместе с «юсом» и «ижицей». Учителя утром он просто ошеломил своей образованностью. Шутка ли, за один день всю «труднющую», как любил повторять сельский учитель, азбуку одолел. И он с ходу перевел Василия на «склады». Недели через три Васятка стал бойко и с расстановкой, как учили в школе, читать по складам. После чего засел за ученье письму. И это у него пошло как по маслу.

Маленький был, совсем несмышленыш Васятка, когда отца забирали в матросы. А теперь вот, через многие годы безупречной службы царю и отечеству, поздней осенью получил Константин Адеркин, минный матрос первой статьи, увольнение с крейсера «Адмирал Нахимов». И, приехав на побывку домой, в родные Осинники, не узнал в смышленом парнишке сына.

Настороженный и молчаливый, вошел в дом к теткам. С любопытством приглядывался к ихнему житью-бытью. Положил бескозырку свою на стол и начал искать икону — перекреститься. А Васятка взял шапку, повернул хвостиком от себя и громко прочел на тулье: «Адмирал Нахимов».

Отец повернулся на близкие, видно, сердцу, неожиданные здесь слова и спросил:

— А кто тебе сказывал про мой крейсер?

— Какой крейцер, батя? — в свою очередь спросил его Васятка. — Тут на ленте написано просто: «Адмирал Нахимов».

— Никак читать умеет? — восхищенный и удивленный, ласково посмотрел на сына отец, тиская своими огромными красными ручищами Васяткины плечи.

И мать, со слезинкой в глазу, тихо, но с гордостью в голосе сказала:

— В школе — он лучшей всех читает, сынка наш. И напрямки теперя, без складов, глянь, каки «буки», «аз» да «глаголи» всяки выводит, почитай, как учитель евонный Микола Мироныч.

И тут пошел отцовский экзамен.

— Ну-тко, ну-тко, сынок! — Отец разорвал желтый пакет из-под пряников. — Бери-тко карандаш, выводи.

— Он и перышком могёт, — взахлеб расхваливала Васятку счастливая мать.

А тот, весь зардевшись от такого большого к себе внимания, по грубой бумаге смело крупными буквами старательно начертил:

«Адеркин Константин Никаноров папаня мой в матросах», подумал и приписал: «военных а на ево ленте золотом писано Адмирал Нахимов». Еще подумал, помусолил карандаш и размахнулся на всю нижнюю часть бумаги:

«К сему подписал Василий Константин Никанор Адеркин».

То-то было ликования! Отец сгреб его в охапку, целовал в вихрастую, потную от усердия голову, в розовые от большого счастья щеки, а потом поставил перед собой и решительно сказал, обращаясь к матери:

— Собирайся, Ганя, вместе с грамотеем нашим. Пожили бобылями. Хватит. Пойдем в отцову хату. Там наш дом.

Мать кинулась молить отца:

— Не надыть, Костенька, родной, живи себе, просторней в отцовом дому будет, а я забегу, да и Васятка тож. Хорошо тут нам, у теток-от.

Но Адеркин остался непреклонен.

— Благодарствуйте за хлеб, за соль, — подымаясь, сказал он теткам, как когда-то маманя Васяткина деду говаривала. И к матери опять: — Собирайся, Ганя, по-быстрому. — Сгреб сына, поднял на руки, толкнул дверь и вынес, как был Васятка в рубашонке и портах, на улицу.