Григорий Ершов - Холодные зори

Тепло и тихо в избе. Незаметно, как сон подкрался. Посмотреть со стороны — все спят. Не спалось лишь Маринке.

Ее, Маринкина, сказка только-только начиналась. Вся сегодняшняя ночь ею заранее была продумана.

Сколько раз слышала она в деревне, что ее бабка колдунья. А на днях Петька Бондарь прямо сказал: «Вот погляди, на праздники ночью сядет твоя бабуся в ступу, возьмет помело, пошепчет, с тем и взовьется аж под небеса».

И Маринка решила поспать хорошенько днем, чтобы ночью глаз не сомкнуть, а выследить, как полетит ее бабушка «к своим чертям».

Очень боялась Маринка, что все-таки не выдержит, задремлет, а потому тихонечко соскочила с кровати и придумала забраться в ступу. Свернулась там калачиком. И по-настоящему уснула.

— Мариша, Мариша, где же ты, — шепотом звала внучку бабушка. Проснулась тетя Фрося. Начались поиски. Зажгли лучину. Дядя выскочил в сени. Стоял такой трескучий мороз, что босые ноги сразу зашлись на холоде. Морозный воздух пахнул в избу. Дядя долго растирал свои ноги, пока не обулся.

У всех свежи были в памяти осеннее Маринкино блуждание в лесу ну и, конечно, случай с ее лаптями-дощечками.

Стали искать по соседям. Всполошились Спиридонки: опять пропала девочка, словно в воду канула. Снова в избу кинулись. Все теплое, что могла бы она надеть, уходя из дома, было на месте. Не было только ее платьица и самой Маринки. Даже ее новенькие лапоточки стояли под скамьей.

Разбуженный пес удивленно, однако спокойно взирал из своей конуры на всеобщее волнение. А дядя, увидев Кудлая, понял, что Маринка не могла уйти далеко. После случая с мальчиком, сбитым санями в снегу, никогда не ходила она теперь без любимой собаки. Да и пес был не из таких, чтобы не увязаться за своей любимицей.

— Что за черт? — вгорячах воскликнул дядя и получил подзатыльник от дедушки: не богохульствуй в святые дни.

Бабушка, отодвинув заслонку, заглянула даже в русскую печь.

А Маринке снился удивительный сон.

Будто она в большой ступе с метлой в руке летит высоко-высоко над лесом. Вот уже облетела вокруг яркого месяца, увидела сверху лесную поляну. Там горит большой костер, и искры от него рассыпаются далеко в стороны, зажигая хвоинки леса. Те взлетают вверх, к небу, и становятся новыми звездочками в темной ночи. Но кто там у костра? Под высоким кряжистым дубом на замшелом пне сидит их сродственник, старый дед Пялдун, и железной клюкой мешает какое-то варево в большом чугунном котле. Ветви огромного дуба увиты длинными и скользкими телами серых, черных, белых змей. Они качают головами и по очереди далеко высовывают их вперед, чтобы оказаться над котлом. И тогда со змеиного языка капает вниз черный яд, а в котле вспыхивает зеленый огонек, потом все заволакивает пар. Дед Пялдун опять помешивает варево, и пар пропадает, пока новая змея не вытянется над котлом и не сольет туда тяжелую черную каплю своего яда.

Но кто там лежит под раскидистым кленом на куче опавших листьев? Да это ж она, Маринка. Ее тело застыло от холода, и жизнь ушла из него. Теперь она не может пошевелить и одним пальчиком. Не только ноги, но и ее проворные руки совсем не слушаются девочку.

Но вот что-то заголосило, зашумело, задвигалось, змеи спрятали головы под ветки, а дед Пялдун перестал помешивать варево своей железной клюкой. Ломая сучья, подымая вверх прошлогодние листья, на поляну влетела бабушкина ступа, а в ней — бабушка Наталья с большим помелом.

На лету опустила она свое помело в адское дедово варево и обрызгала Маринку. И вот под Маринкой нет уже прошлогодней холодной листвы, она легко распрямляет руки и ноги, кровь горячит ее тело, повисшее над костром. Сверху что-то мягкое и теплое прикрыло Маринку. Ей стало так хорошо. Каждый пальчик на руках и на ногах шевелится, а сама она может и летать и бегать. И не болят ее слабенькие ноженьки, и дышится свободно. А какая она красивая: с длинной русой косой, как у тети Фроси. Только Маринкина коса достает до самой земли. И на ней такое белое и такое блестящее, словно перламутровое, платье и красные высокие сапожки. А на голове яркая атласная шапочка. А вот у нее в руках и пахучий букет алых роз.

Кругом журчат ручьи, поют птицы. Разве что немного жарко на солнышке, которое слепит глаза. И кто-то все говорит, говорит на разные голоса вдалеке.

И почему-то ей не видно тех, кто говорит, и не может она никак понять, о чем они говорят, и так вновь становится тревожно на сердце. Неужто ее глаза так и не открылись и, значит, она еще спит? Но видит же она и березку, и зеленую лужайку и слышит, как ручейки журчат.

Ах это несносное жаркое солнце! Жаль, конечно, что не дошла до той каемочки земли, за которой оно скрывается на ночь. Но сейчас ей оно ни к чему. Зачем так нещадно печет оно и так слепит глаза? Вот потому-то Маринка и не может ничего увидеть.

И почему бы ей отсюда не убежать? Снова мешают ее ножки. Они опять одеревенели.

Так снилось Маринке. А в избе в это время произошло вот что. Бабушка заглянула в ступу и ахнула. Съежась и закоченев на предутреннем холоде, Маринка холодным комочком полулежала-полусидела в тесном ложе ступы. Бабушка подняла хрупкое тельце внучки, крепка прижала ее к себе. Потом торопливо положила на Фросину постель, быстро раздела девочку и остатками водки стала растирать ее тельце, ножки, ручки, а потом, надев на нее чистую рубашку, укрыла одеялом. Щеки девочки горели ярким румянцем, на лбу выступил пот. Внучка заболела, у нее был сильный жар.

Вся семья толпилась возле кровати. «И зачем было девчонке забираться туда и прятаться ото всех?» — думал каждый, но никто не мог найти какое-либо объяснение этому странному Маринкиному поступку.

Вот и стояли над нею, разметавшейся на широкой постели, строя всевозможные догадки. И только бабушка была вновь занята делом. Она приготовила отвар из сушеной малины, для верности прибавила туда сохраненного еще с приезда средней дочери Паши полпорошка дорогого городского лекарства аспирина, положила мокрое полотенце внучке на голову, а в рот влила свое «зелье».

Маринка спала. Вскоре вновь улеглись и взрослые вздремнуть часок-другой до утра.

На следующий день Маринке стало лучше, а еще через день она была здорова.

Но сон не выходил из головы. Как ей было хорошо, когда вдруг ожили ее ножки, она могла свободно бегать, не чувствуя ни боли, ни скованности в движениях! Какое там бегать? Ей ходить-то по-прежнему было трудно.

А только-только начал подтаивать снежок, бабушка вновь показала свои знахарские чары. Долго беседовала она с дедом Пялдуном и решила облегчить внучке ее недуг.

Пришел как-то дед Пялдун к ним в избу, принес сухую змеиную голову и стал шептать над лоханью с водой, бросая туда угольки, приговаривая: