Григорий Ершов - Холодные зори

Подгоняемый свежим ветерком и зябким предзимним холодом, Адеркин твердо направил свой солдатский шаг в дальний конец села.

— Идуть, идуть! — кричали мальчишки, когда появился вдруг отпускной моряк Константин Адеркин с сыном Василием на руках, крупно вышагивая деревенским порядком, тронутым первой порошей.

Агафья, неся на руке наскоро стянутую узлом пеструю ситцевую занавеску со всем ее и Васяткиным скарбом, с трудом поспевала за мужем. Грудь ее теснило предчувствие неминуемой семейной ссоры и больших обид.

Вечерние сумерки притенили дома. Белела разве что сама дорога, присыпанная легким первым снежком, да на закраинах лохматых от времени соломенных кровель слегка бугрились, белея, первые снежные намети.

В избе было темно.

Подчеркнутым молчанием встретила она семью отпускника-матроса. Не по обычаю гол и пуст был стол. На нем ни солонки с солью, ни привычного дощатого кружка с коврижкой хлеба.

Широко расхлябив дверь, уверенно шагнул Константин в тепло натопленную родную избу. Густо пахнуло памятным с детства ядреным застойным парком от мужицкого кислого дыха с острым, щекочущим ноздри, привкусом чеснока.

Возле самого стола опустил Константин Васятку, Агафья в растерянности словно застыла у порога с высоко вздернутым на локтевом сгибе узлом.

Васятка еще не чувствовал этой недоброй, настороженной тишины. Его зоркие глазенки вырвали из сумеречных теней грузную, осанистую фигуру деда Никанора. И он кинулся к нему со звонким возгласом:

— Папаня! Глянь-ко, ну глянь сюды — от он, дедуся!

Но дед молчал. Тогда и Василек ощутил всю леденящую силу сторожкой, напряженной тишины, которая стояла в этой душной избе. Оторопь взяла Васятку, И он, будто прося прощения за свое простодушие, жалостливо протянул:

— Де-е-да! Мы с папаней… Сам он сюды, к тебе… И мамка эвон!..

Дед по-прежнему молчал.

Тягостную тишину разорвал визгливый, резкий выкрик большухи, младшей снохи Никанора.

— Эва дело! — передразнивая Василька, завизжала она. — «Мы пришли!» — И, оборвав визг, властно выкрикнула: — Как сюды пришли, так отседа и изыдитя!

Свято чтил матрос нерушимые устои родительского крова. Но и он не смог вынести этого.

— Баста! — тихо просипел Константин с явной угрозой. — Еще позырим, — перешел он вдруг, сам того не замечая, на моряцкий жаргон, — кому кубрик, а кому гальюн драить. Проходь, Агафья, а ты, Меланья, отзынь… — И Константин смачным и грязным словом зло обозвал невестку.

Со скамьи медленно, выпрямляясь во весь свой недюжинный рост, вставал дед Никанор. Его большая нечесаная борода закрыла и глаза, и нос Константина. Отец с силой рванул старшего сына так, что даже привычные к любым неожиданностям моряцкие ноги легко вдруг оторвались от досок. И Константин рухнул бы, не потяни отец его снова на себя. Матрос попытался высвободиться от неласковых отцовых объятий. Обеими ладошами вжался он в мускулистую отцову грудь. Но Никанор еще плотнее притиснул сына к себе, мертвой хваткой зажав его плечи.

— Не озоруй, морячок! — гудел низкий простуженный бас Никанора. — Не позорься сам и Меланью не замай: назвал ее на́большей в своем дому, и будет она, пока я жив, на́большая. А ты норов свой поубавь, прикопи на ровню, а не на родню!

— В том-то и суть, что не ровня мне твоя Меланья, — не сдавался сын. — Кака баба ни хошь, волос длинен, а в волосу — одна вошь!

Традиционная мужская солидарность в отношении к иному, бабьему племени пересилила злость. Никанор слегка оттолкнул от себя Константина, и тот вновь еле удержался на ногах.

— Ежели и есть кака дурья башка, — разряжая напряжение, сказал отец, — так рази только твоя, Кинстинтин! — Почему-то Никанор, так еще издавна повелось, старшего сына своего во гневе называл через «и» — Кинстинтин. Может быть, он вкладывал в это «и» всю силу обидного, как думалось ему, уничижения, возникающего от такой мягкости произнесения звучного имени Константин. И при этом жестко добавил: — Ты мотри мне тут, не строй из себя хозяина.

Агафья, позабыв об узле, вместе с ним бросилась в ноги свекру. Она стала униженно молить:

— Простите, батя, нас, глупых и сирых. Бесприютные мы. Вот и пришли, дураки безмозглые, незвано-непрошено. Смилуйтесь, батяня, не огневитесь на детей своих неразумных.

Старик явно был тронут бесхитростной мольбою старшей снохи, но боялся размягчиться от такого приступа униженной преданности. Он в сердцах оттолкнул ее, беззащитную, голенью босой ноги, на глазах всей родни перешагнул через опрокинувшуюся от толчка навзничь Агафью и вышел в сени. Там влез в огромные валенцы, набросил кожушок и надолго застрял в приоткрытой во двор двери, глубоко вдыхая вечерний морозный воздух и бездумно глядя, как по двору хороводит игривая метелица.

А в избе Васятка причитал над зашедшейся в слезах матерью:

— Стань, родненькая! Плюнь на их, уйдем отседова.

Константин не без внутреннего вызова крутой встрече опустился на лавку, где только что сидел его отец, и, вынув большой платок с широкой каймой по краям, стал вытирать им вспотевшие вдруг лоб, шею, лицо. Агафья медленно поднималась с пола.

И тут вновь ввязалась Меланья:

— Ишь кака нашлась плаксива да вкрадиста, аж в самые что ни на есть печенки свекру въелась… — Уперев руки в боки, она пошла на Агафью: — Ни весну эту, ни летом было те недосуг забежать в поле — всю работу сами справили. А зима на двор — сноха за стол: хлебушко дармовой унюхала!

Агафья стояла у порога избы, держась за косяк двери, словно боялась снова упасть.

— Цыц, ты!.. — и еще раз грозно и опять по-флотски, со смаком, черными словами покрыл большуху моряк, а придвинувшись к ней, уже спокойнее бросил: — Ишь расхорохорилась, ваше благородие! — По примеру отца он заклещенил своими крепкими узловатыми пальцами ее плечи. Большуха взвизгнула.

— Чё ты, чё ты, братан! — послышалось из темного угла где-то в запечье. — Не лапь, не твое. — Это не выдержал младший брат Федор.

Меланья выскользнула и опрометью кинулась в запечье под защиту мужа.

Федор, здоровенный, крепкий мужик, сажень косая в плечах, подав голос в защиту жены, правильно понял дальнейшие действия Константина, как остатний пар в остывающем котле: фукает, шипит еще страшней, а силы уже давно вышли, скоро весь выкипит. И потому сидел смирно.

Но тут и на него налетела неуемная, властная и языкатая женушка.

— Чё сидишь, пентюх губошлепый, — шипела она от оскорбленной царственной своей неприступности, коей уже привыкла пользоваться в семье. — Поддай ты ему, охальнику. Пусть вспомянет свой шесток!

Федор даже не пошевельнулся. Знал: за него, Федора, много лет назад просил перед старшим сыном родной отец, и за него теперь тянет Константин солдатскую лямку.