Григорий Ершов - Холодные зори

Дед Никанор и впрямь был мастером на все руки, знал и бондарное, и шорное ремесло. На всю округу славился как лучший кузнец, да к тому же умел еще плести рыболовные снасти, ладить бабам корыта и даже ступы, а сколько понаделал и пообковал железом колес — этого и не перечесть.

Васятке дед Никанор иной раз позволял качать меха, раздувать горн, где калилось железо, которое дед выхватывал большими щипцами, кидал на наковальню, постукивая молоточком, а старший внук Игнат бил кувалдой, размягчая и сплющивая горячий металл, из которого со временем получится или железный сошник, или топор, или шкворень.

Смотреть на эту работу было так интересно, что куда и усталость пропадала от монотонных потягиваний туговатого рычага горна.

А дом тем временем готовился к весне: дед с сыновьями, Константином и Федором, ладили на заднем дворе сохи да бороны, потом они принялись за телеги, хомуты и сбруи. Женщины перебирали вместе с детьми посевное зерно, починили лукошко, из которого Никанор засевал свои наделы. Агафья по-прежнему была черной снохой на обслуге.

Дружная совместная работа притупила семейные распри. Присутствие Константина, который взял верх в главном — вернул-таки в дом жену и сына, утвердив их в большой семье, сдерживало семейные страсти. Грамотей и повидавший свет моряк получил в семье досель никем не виданное здесь право вслед за отцом указывать и свояченицам, и золовкам, и братьям, и их детям, не исключая и большухи Меланьи. А ему, кроме Никанора, никто был не указ. Это все поумерило и власть большухи.

Но «не все коту масленица — придет и великий пост» — говорят в народе. А для Васятки эта поговорка прямо указала день, когда кончились шесть его счастливых недель. В прощеное воскресенье всей семьей в последний раз поели всласть блинов со сметанкой, взрослые сызнова распили четверть водки. А поутру, с началом поста, отец уехал во флот.

И в доме власть перешла опять к Меланье, которая вновь теперь крутила-вертела дедом Никанором, как ее волюшке только хотелось.

Все для Васятки пошло на старый лад. На печку к деду его не пускали.

— Весна ужо, поди к матери, ослобонилось, чай, местечко опосля отца, — зло сказала Меланья.

И Васятка перешел в холодную половину.

Видно, не вина, но беда молодости, что за хлопотами каждого дня, особенно если это падет на счастливую пору, когда в семье лад и все в доме спорится и тебе каждое утро по-доброму улыбается солнышко ярким лучом, забывается многое из того, что сам порешил и без чего, кажется, и жить далее немыслимо.

Забыл Васятка и о Маринке из соседних Спиридонов и о том, что назвался ей братом, и о том, что так и не сбегал хотя бы еще разок туда. А может быть, это все, наоборот, было вызвано теми грозными переменами, которые наступили в его судьбе.

В школу больше Васятку не пускали: нужен был по хозяйству. Закончили вывозку навоза, начали с матерью сено возить. А луга были дальние. Чуть рассветет, выезжают, перекусят холодными картохами с сальцем в пути. Едут долго по тряской и грязной дороге, а потом с трудом пробираются покрытой водою луговиной. Мать вилами подает, Васятка укладывает воз. Когда навьют, мать ведет коня, шлепая опорками по холодной воде, по грязи, подталкивая груженный сеном тяжелый крестьянский воз на взгоре или поддерживая на колдобинах и больших промоинах. Васятка лежал на возу, перекатываясь из стороны в сторону. Случалось, и скатывался прямо наземь. И ушибался.

После обеда отправлялись вновь. Возвращались затемно. Пожуют корочку хлеба, запьют сырой водицей — и спать: завтра вставать ни свет ни заря. Трудно им далось это сено. А только с ним управились, началась пахота. Васятку приспособили водить в борозде лошадь. От долгой ходьбы по вязкой глинистой пашне красные и синие круги в глазах стоят. Но Васятка ведет коня, а сам слушает, куда конь тянет.

— Куды тебя, растудыть твою в корень! — осипшим голосом кричит дядя. Остановит коня, подбежит да как жахнет кнутовищем по закоркам.

Взревет Васек от боли, бросит повод и тикать, а Федор за ним. От ударов кнута на рубахе так черные полосы и отпечатаются. Вечером Агафья промывает красные ссадины на Васяткиной спине, на ночь холодную тряпку прикладывает. А наутро снова вставать. И все начинается сызнова.

В длинной холщовой рубахе по колено выходил в поле сеять дед Никанор. Васятка от ребят приговорку слыхал: «Три на пашне бороды, на троих — одни порты». А зерно бросают в землю из лукошка. Сеют без портов, будто для большого урожая, потому и длинная рубаха.

После обеда Никанор снова в кузне. И снова до седьмого пота бьет большим тяжелым молотом внук Игнат. И внук и дед оба работают до упада, чтобы денег добыть на подати да налоги. А Игнатов отец Степан с тем же на отходных промыслах.

Снегу в тот год было мало, подули сухие теплые ветры. Стало засушливо. Яровые взошли вяло, просо все пожелтело, свернулось, пожухло. Лен и того был хуже, все поле льняное с проплешами, а гречиха совсем стояла худосочная. Озимые рано выколосились, отцвели и на жаре стали сохнуть, так и не набрав нужного налива. Обойди все поле — и одного колоска не найдешь, чтобы в нем было полное, сытное зерно.

И покосы не радовали: травы низкорослые, торчат словно солома, какого уж тут ждать сена… Значит, быть бескормице. Крестьяне погнали скот на продажу в надежде на хорошую цену за мясо. Но раньше их знали о видах на урожай помещичьи управляющие, крепкие хозяева да купцы-прасолы. Они еще с весны сбили цены на мясо. И когда потянулись гурты ненагулянных, тощих крестьянских коров, их скупали за полцены и того дешевле. В России властвовал неписаный, но непреложный закон сельскохозяйственного рынка: когда дорог хлеб — дешево мясо. Недород ничем нельзя было поправить.

В эту осень почти не было видно скирд на крестьянских полях. Озимь всю молотили сразу, как только сняли с поля, да и немудрено: всего намолоченного зерна едва достанет на новый посев. Да только и сеять его нельзя: уж больно худосочно, невсходисто. Кинулись крестьяне на базар, наменять на новину или подкупить хороших семян, ан не тут-то было — хлебушко подскочил в цене втрое против того, что был совсем недавно.

Картофель уродился мелкий и с большими проредьями, просо такое было изреженное и низенькое, что серп не брал, рвали руками прямо с корнем. Убранные и обмолоченные овес и просо не дали семян даже для нового посева.

Деревня была обречена. Нет ничего страшнее голода. Помещики и кулаки получали дешевые руки для любых сельскохозяйственных работ: крестьяне готовы были работать за один лишь харч. Но зажимает барин зерно до весны. Когда оно что золото блестит, пойдет голодный люд на любую работу: на все лето закабалится и свои земли забросит, дай только корку хлеба да жменю круп для каши детишкам.