Григорий Ершов - Холодные зори

— Начинаю кумекать. А ты-то все откель знаешь?

— Есть люди, рассказывали, — потускнел вдруг в беседе Игнат.

Митяй почуял: опасается парень назвать своего наставника.

— Чё ты обиделся? Мало ли что у нас, мужиков семейных, с языка слетает! — Митяй был лет на пять старше Игната, но уже много лет женат. — А ты не принимай к сердцу. Дело говоришь, и слушать тебя горазд я хоть весь день.

— Хорошо бы нам в день-то управиться, — заметил Игнат. — Иной мужик и по трое суток возле мельницы на одном мешке ржи сидит. А другой поначалу еще отработает на помоле неделю или две, а свое зерно нетронуто в мешках преет, да к тому же еще и коника мужицкого в эти дни хозяин для своих дел пользует.

— За плату?

— Что, коня?

— Да о мужиках я! За деньги, говорю, работают?

— За землю, за зерно. Прежний заем у мельника отрабатывают. А тем, кто рожь свою сам на ручных жерновах пытается порушить и на мельницу не едет, тем и не призанять никогда у мельника ни ржицы, ни клочка земли не приарендовать — откажет и разговаривать не станет.

— Выходит, и заем, и работу, и землю получает у мельника лишь его приписной, чья зарубочка им собственноручно поставлена? Так, что ли, Игнат?

— Выходит, что так.

За поворотом показался широкий съезд на большое подворье. Повсюду крестьянские телеги, не густо груженные зерном. Стоят мужики, ожидая очереди на помол одного-единственного мешка зерна ржаного, а дома у каждого дел невпроворот. Да и хлеб весь еще вчера съеден.

Игнат, наверное, подъезжал уже к Осинникам (мельник отдал ему очередь ближайшего из мужиков), когда Митяй попал в мельничный двор.

На вечерней зорьке подошел его срок. Помогло полезное знакомство с молодым Адеркиным, замеченное мельником. Взвалил Дмитрий с телеги на плечи сразу оба кулька своей ржицы и понес по скрипучим ступеням на высыпку. Недолго ссыпал зерно в прожорливую пасть постава и сразу заспешил с порожними, накрепко залатанными мешками к ларю, куда текла сероватая струя муки. Осенью еще ничего, многие идут за мукой весело. Вот ближе к зиме крестьянин с тоской будет ждать конца помола: тяжелые жернова быстро перетрут последний запас его зерна. И горькая дума о том, насколько хватит хлебушка и под какие работы призанять у мельника хотя бы мешок ржаной муки, на худой конец отрубей, чтобы как-нибудь, с грехом пополам дотянуть до новины, не оставляла его ни на мельнице, ни в долгом пути домой.

А сейчас год особый. Снова неурожай, о весне ноне и помину нет: дотянуть бы со своим хлебом до зимнего Николы. И горько видеть Дмитрию, что из его двух туго набитых рожью мешков едва набралось на мешок муки. Уж больно много ушло на отсев.

Мельник наперед знает, что сказать крестьянину, когда тот, оторопев от горя, с тоскою смотрит на полученные крохи от помола.

— Рожь-то землиста, хозяин, — глядит он то на латаный мешок, то на худого жилистого Дмитрия, — бедна больно, все в полову идет. Ну да я тебе полову отдам, добавишь в мучицу, больше хлебов баба напечет. И еще припек, не забудь, получишь.

И, на удивление Дмитрию, вдруг сам предлагает:

— Ну ладно. Вижу, ты мужик справный, не строптивый. Спроворишь мне кружок, приходи, как ни то мешка два с двумя мерками в придачу на весну дам. Сам видишь, расчет без запросу, без прижиму, как людям.

Кланяется Дмитрий, благодарит мельника, затылок чешет. Знает, что один кружок — это три хозяйственные десятины земли.

«Нет, не управятся на этот раз Силантий со старухой, придется и пахать и сеять мне, да и в уборке помощь понадобится», — думает Дмитрий. А делать нечего. Где взять зерна, если поле не родит? Но как ему родить, коли хозяйские руки будут на кругах заняты?

Да и выгонов, даже тех, с которых сняты рожь или трава, нонче барин не дает крестьянам без отработки. Придется идти к мельнику на круги, а еще две-три десятины скосить за выгоны для скота.

Не повезло и деду Силантию. Как ни молил оброчный, не дал немец-управляющий в долг ни полушки.

— Весна приходишь, кружки получайт и вперед за милость барина мешочек мучка. Ауф видер зейн, майн либер гроссфатер, — словно отрезал, повернулся спиной и ушел.

Когда встретились дома с Дмитрием, стало обоим ясно — трудная, голодная будет зима. Весна и того хуже. Грибы разве что да щавель. Хорошо, ныне капусты кислой еще много осталось, овец зимой подкармливать можно. Коню и корове, известно, — солома со двора и пристроек.

Мрачные сидели мужики. Света в этот вечер не зажигали, вечерять отказывались.

С тем и легли спать.

Сидит Маринка, примостясь в дальнем углу родной избы, слушает дедушкину скрипку и мечтает. И уносит ее мечта в светлый мир тех дедушкиных сказок, которые навевает ей и эта волшебная музыка.

Видит себя Маринка в храме обетованном, где живут красивые, добрые люди, а вокруг раскинул зеленые пышные ветви большой цветущий сад. Она уже большая и свободно ходит по дорожкам среди цветов и жужжания пчелок. Вот она легко подпрыгнула и сорвала большое золотисто-румяное яблоко. И еще одно, прозрачно-желтое, пахучее, и еще вон то, мягкое и сладкое, для бабушки. А теперь бежит Маринка на зеленую полянку лесную, где на завалинке маленькой красивой избушки сидит отдыхает бабуся. Но где же дедушка? Ах, да он же в лесу играет на своей чудесной скрипочке, и они с бабушкой слушают и не могут наслушаться. А день такой теплый и ласковый, и солнышко улыбается всем так доверчиво и весело.

Скоро-скоро она вырастет, станет большой и статной. И как же хорошо они все будут жить. И Гриша, и братик названый черноглазый Васятка приедут к ним в гости.

Но жизнь и мечта часто в разной упряжке ходили.

Росла у Фроси девочка, еще один роток при том же старом наделе истощенной, бедной земли. А впереди — тяжкий год. Всем не прокормиться. На новый роток не накинешь платок. К тому же Митяй с Фросей и дочкой — семья. О стариках и речи нет, они выросли здесь, и дом сами одни наживали. Только старым теперь не прожить без Митяевой помощи. Он — хлебопашец, а Фрося — пастушка. А дедушка с бабушкой — лапти сплести да на свадьбы-похороны за харч да полтину с готовкой и со скрипкой — лишь малая подсоба хозяйству.

Куда ни кинь, выходит — лишняя в доме Маринка.

Пришлось деду Силантию писать спешно в город, снова просить среднюю дочь, у которой некогда жил внучок Гриша, взять теперь и Маринку. Впрок пошел Григорию город. Живет в Москве не то в Бежице, слыхать, на свои самостоятельные заработки.

Но есть еще кого нянчить в городе. У средней дочери теперь двое. И муж при хорошем деле. Маринка, пожалуй, будет там нужнее, чем был когда-то Григорий.

Еще и словом никто при ней не обмолвился о предстоящей перемене в Маринкиной судьбе, а сердцем девочка уже почувствовала, как в семье сразу изменилось к ней отношение каждого. Никто ей вдруг не стал приказывать или хотя бы просить в чем-либо помочь, никто теперь и не ругал и не наказывал, даже дедушка перестал на нее ворчать. Все повели себя так, будто она тут временная гостья. Дядя Митяй ухитрялся вообще не встречаться с ней взглядом, а когда Маринка улучила его свободную минутку и сама взглянула ему в глаза, тот не выдержал и виновато отвел от нее свой обычно такой добрый и участливый взгляд. Тетя Фрося даже Катюшу перестала давать ей нянчить, всякий раз стараясь подсунуть девочку прямо в руки бабушке. А бабушка и вовсе смотрела теперь на Маринку, словно та лежала с тяжелой болезнью в кровати, печально-печально и всякий раз тяжело при этом вздыхала. Бабушка стала задумчива и очень рассеянна и с Маринкой почти не разговаривала.