Григорий Ершов - Холодные зори

Уже вторую неделю стояло вёдро. Все взрослые в эту страдную пору, как и в прежние годы, были заняты уборкой озимых хлебов на барских угодьях, что лежали в тридцати верстах отсюда. До своих трав, которые сжигало огненное солнце, и до своей спелой ржицы у людей не доходили руки. Надо было отрабатывать барину за мешок зерна да две-три копны сена, взятые ранней весной в долг во время лютой бескормицы.

Маринке наказали пасти гусей да присматривать за иной живностью.

В густом сосновом бору на небольшой холмистой полянке стояли три крепких крестьянских дома с пристройками: зимними крытыми дворами, хлевами да амбарами. Срублено все это было добротно и основательно. Ворота, калитки и двери строений плотно прикрывались, запирались еще и на засовы изнутри. Одна лишь дворовая калитка имела щеколду снаружи. Во дворах гуляли куры, в хлевах подрастали поросята. К вечеру пастух соседней деревеньки пригонял коров, телят с овцами и ягнятами. Всю эту животину крепкие сосновые срубы надежно охраняли не от людей, а от волков, лис и иного прожорливого зверья, которым кишмя кишели заповедная помещичья и казенная дубравы.

Задавать курам корм, поить-кормить поросят тоже входило в Маринкины обязанности.

А было ей тогда от роду пять годков.

В позапрошлую весну, когда все ушли к помещику сеять рожь, крохотную Маринку, как обычно, оставили в избе, положив рядом на стол ржаного хлебушка, придвинув к нему глиняную кружку с молоком и обливную плошку с гречневой кашей. Случилось, кто-то из прохожих громко крикнул: «Есть тут жив человек?» — и тем сильно перепугал девочку.

Она привыкла к тишине. Возится на дедовой кровати с тряпичной куклой, свернутой бабушкой на скорую руку из свивальника. Поест немного, потом спит. Лишь поздним вечером приходят с барского поля хозяева заимки. А тут вдруг средь белого дня оклик. Девочка упала на пол, закатилась в слезах, а утром заметили, что не может она ступить на ножки от боли, горько плачет.

Местный лекарь сказал, что это детский паралич у нее от испуга.

Теперь трудно судить, что было истинной причиной Маринкиного недуга. Только вот как об этом ни суди, ни ряди, но девочка плохо ходила. Одна ножка совсем ее не слушалась, другой она владела с трудом. Неторопко могла, припадая на левую ногу, ходить, а как побежит — острая боль вдруг пронзит все тело, в глазах красные круги поплывут. Падет девочка наземь, а отойдет, все равно передвигается лишь с помощью крепнущих рук. Подберет больные тоненькие ножонки, поднимется на ручонках и выбросит свое тело вперед. И вновь опустится на подогнутые ноги. Это, конечно, когда никто не видит. А при людях стеснялась и норовила опереться на комли деревьев или передвигалась, держась за слеги огорожи, за пеньки, а то и хватаясь за подлесок, кустики. Хоть и потихоньку двигалась, а все-таки стоя, Пусть и на слабеньких, больных ногах.

Особенно трудно стало, когда приказали пасти свиней. Бегут словно оглашенные в лес, прутся в болото. А иной боровок залезет в грязную лужу, пора домой, а к нему никак не подступиться.

Пришлось привыкать свистеть по-мальчишечьи: два пальца в рот, большой и указательный, особым колечком сложенные, язык горбышком, воздуху побольше втянет, да так иной раз свистнет, что не только свиньи или боровок боятся — вороны над лесом поднимутся; а однажды видела Маринка — от ее свиста лисий хвост вдруг огнем мелькнул на просеке. Удирала со всех ног голубушка, любительница даровой курятинки.

Потом стала на все лады посвист разучивать. Подсвистывает, трели пускает — манит свиней к воде, к грязным лужам; ровно свистит, без переливов, но с промежутками — сейчас корму задаст дополнительно. А как свистнет резко, пронзительно — домой пора или напроказили, далеко ушли: возвращайтесь назад.

Когда все спокойно и поросята заняты своим делом, похрюкивают себе, почавкивают или нежатся в грязной луже, и гуси мирно щиплют траву, любила Маринка песни петь. Сидит себе, на свинок да гусей поглядывает, а сама потихонечку песенку тянет:

Пела и другие, все больше заунывные, безрадостные, песни — про загубленную молодость, тяжелый труд на барщине, про горькую судьбину крестьянскую, злую и безрадостную жизнь мужичью.

Пели в те дальние годы крестьяне барские да податные о темной ночи, а думали-мечтали, конечно же, о лучшей доле, о светлом дне.

Мысль о радостном, солнечном времени издревле жила в народе, от одного поколения простых людей к другому перелетала мечта о мужицком счастье.

Иначе чем объяснить, что самой большой и страстной мечтой Маринки с детства было дойти до другого края леса, куда прячется солнце, и заглянуть за край земли — не потухает же в самом деле оно, как свечка. Горит же где-то! Только бы разик взглянуть, как это оно ночью горит — такое ли огненно-жаркое, круглое? Или, может, остывая от соприкосновения с землей, как луна, холодным становится и не печет. А скорее всего, еще более накаляется, да оттого, что тут же остывает, начинает из белого делаться красным — потому и горизонт весь перед закатом такой, словно кумачи развешаны. Но сколько и других красок в закате, да и в восходе — и желтая, и золотисто-голубая, и оранжевая, и фиолетовая. Видно, солнце, когда прячется за лесом или под край земли уходит, и впрямь, как радуга, рассыпается на разные цвета. И каждый из них один на другой накладывается, застя солнечный свет. Оттого и темно на земле становится.

Надо, обязательно надо успеть дойти до другого края леса, где солнышко спать ложится. Только вот ноги помеха. Разве на таких далеко подашься? Не на неделю же из дома уходить? Дедушка с бабусей иной раз всю ночь работают на помещичьем поле, домой не приходят. А в лес без спросу пойдешь, до колотушки доходиться не долго — куры не кормлены, гуси и свиньи не поены. Хороша хозяйка!