Григорий Ершов - Холодные зори

— За́раз, на́ печь к деду, ну! — и дал ему легонько шлепка.

Васятка быстро устроился в дальнем уголке на жесткой, но теплой поле дедушкиной овчины.

Константин с женой пошли спать в холодную, нетопленую горницу. В жилой избе для них все-таки места не было.

Шесть недель безмятежно и счастливо прожил Васятка с отцом под дедовым кровом.

Даже ранним утром, когда отец, сам еще в одних портах, стягивал Васятку с печи и, разомлевшего, вносил в холодную половину дома, где ставил теплыми ногами на стылый пол, а вокруг еще было серо, неприютно и клонило ко сну, даже эти минуты позже вспоминал Васятка с каким-то душевным трепетом. Отец занят был только им, сыночком, думал только о нем и по-своему, по-флотски, заботился.

— Ну что стоишь, дрожжами торгуешь! — весело подтрунивал над сыном отец, подбрасывая к Васяткиным захолоделым ногам валенки, старенькие, да зато хорошо латанные: ни снегу, ни морозу не пробраться к ногам. Бегать в школу было в них тепло и легко. Где бы без мужа раздобыть Агафье своему дитятке такую теплынь на ноги. Еще и снег толком не успел закрыть поле и дороги, а Васятка уже в валенках топает. Разве ж это не счастье, не благодать?

А отец с утра еще и игру затеет. Подсунет свою чубатую голову сыну сзади под ноги и забросит на закорки. Тут только следи, чтобы головой о потолок не шарахнуть. Отец пригнется и бегом в дверь да на двор. Вот где холодно! Ажно дыхание сопрет. Васяткин отец — матрос и холода не боится. Сам без рубахи. Спустит мальчонку наземь и примется снегом себе грудь либо бока натирать. И Васятке велит лицо умыть снежком. А разотрется докрасна и давай приседать на корточки да руки то вверх, то в стороны вскидывать. Не то туловищем начнет крутить или бить земные поклоны, аж до земли руками достает. Васятка все у него старается перенимать, пока не посинеет весь.

Тут отец спохватится и давай его теплыми ладошками растирать, внесет в избу, своей тельняшкой трет и спину, и грудь, и лицо, и шею. После чего они быстро начинают одеваться. А у матери уже и картохи готовы, и самовар гудит.

Рано утром только Меланья с дедом Никанором да мать с отцом садились к столу. Постоят немного, два-три креста на лоб, на грудь положат и за еду.

Васятка, обжигаясь, хватал и чистил картоху за картохой, и никто его не оговаривал. Даже постного масла давали на стол в миске. И можно было обмакнуть кусок хлеба ржаного туда не то полить на картоху.

А когда чаю надуешься — ажно жарко станет. Веселый и сытый, Васятка, схватив отцовский карандаш и отцовский подарок — тетрадку в клетку, — бежал в школу.

В школе тоже было все хорошо. Сельский учитель, дядя Николай, встречал Васятку ласковой улыбкой:

— Ну-тко, ну, сметливый школяр-наставник, поди принеси от меня книжки, да двери прикрыть за собой не забудь.

Васятка с радостью бежал выполнять наказ учителя. И вскоре в классе устанавливался рабочий порядок. Одни зубрили вслух «аз», «буки», «веди», другие повторяли «склады», а Васятка с сыном дьячка, нескладным верзилой Афоней, принимался за псалтырь.

Часто учитель оставлял класс на Васятку и уходил к себе обедать.

— Ну, наставник-проказник, примай всю паству на свое попечение. Смотри у меня, — грозил он классу пальцем, — без баловства!

Наступали блаженные минуты. Афоня вставал в ряд с ребятами своего, Ильинского, конца, а Васятка со своими, из-за овражья, и начиналась лихая битва стенка на стенку.

Метали друг в друга бумажные пыжи из старых газет или жесткой пакетной бумаги, которой были обернуты тетради, а то запускали и собственным валенком. Гнули, ломали, валили на пол друг друга и громко при этом галдели.

За дверью избы учителя следил обычно самый маленький, негодный для стенок, но шустрый и зоркий Ванька Лонин.

— Иде-е-ет! — приоткрывая дверь в бушующий класс, испуганно вытаращив глаза, визгливо орал он с порога.

Все мигом утихало. Ученики чинно сидели на лавках и, разбившись по двое, с удовольствием громко и нараспев тянули шутейное: «Ер-еры», — выкрикивал один, а другой отвечал: «Упал с горы». «Ер и ять», — кричали в другом углу. И тут же ответ: «Некому поднять», «Ер и юс». — «Сам поднимусь».

И только повисшая в суматохе тряпка, которой стирали обычно мел с классной доски, или забытая второпях под учительским столом линейка, запущенная туда в азарте боя, а то и того хуже — чья-нибудь тетрадь выдавали учеников.

Учитель спокойно приказывал:

— Василий, а ну-тко распорядись, чтобы тряпка снялась с гвоздя и попала на место, ей уготованное, а линейка с тетрадкой вернулась бы к своим хозяевам. — И тот в мгновение ока успевал сорвать с гвоздя меловую тряпку, по пути достать из-под стола учителя предательски забытую там линейку, схватить на ходу злополучную тетрадь и, положив злосчастную тряпку на место, пройтись концом линейки по макушке провинившегося: получай, мол, за свою оплошку. Тетрадку Васятка забирал себе. За нее полагался выкуп с растяпы.

Выкуп был разный. С детей зажиточных крестьян брали леденцами или горячими сайками, с бедняков — по щелчку в лоб от каждого. Девчонок наказывали особенно жестоко — например, босиком на морозе поцеловать замерзшую щеколду, на которую затем дед Егор закрывал школу. Девчонки могли откупиться поцелуями, но целовать надо было каждого из мальчишек. И они соглашались лучше идти босиком на мороз или дежурить по классу три дня подряд вне очереди. Да и редко бывало, чтобы какая-нибудь из девчонок вообще-то проштрафилась.

Учитель в дела своих учеников не вмешивался, а ябед терпеть не мог. Поэтому к нему с жалобами на ребят девчонки давно ходить перестали. Они расправлялись с обидчиками по-своему. Подстерегут паренька, повалят и держат, пока не набьют ему снегу и за шиворот, и за пазуху, и в валенки, а то и в порты. На прощание еще царапнут или синяк влепят. Так что многие ребята стали остерегаться девчонок.

Васятка слыл в классе первым учеником. Учитель доверял ему даже читать на уроке вслух разные происшествия и объявления, напечатанные в губернской газете.

Дома Васятке теперь тоже было хорошо. Дед Никанор любил рассказывать детворе про старинное житье-бытье. Рассказал однажды и о том, как был крепостным. Он работал у барина в кузне. Как-то наехал в их село важный сановник, рессора в его экипаже сдала и пристяжная расковалась. Никанор и тогда славился своим проворством и сметкой в работе по кузнечному делу. Сумел он заварить большую трещину в рессоре, вместе с барским кучером завел в станок резвую каурую кобылицу и перековал ее на все четыре ноги. Очень сановнику работа Никанора приглянулась. Вот и стал торговать кузнеца. Их барин был уже готов уступить Никанора за четвертной билет. Вступился за Никанора барчук: «Где же нам, батюшка, сыскать сразу такого, чтобы и кузнец был ладный, и шорник, и хозяин добрый? А Никанор вот он. Да за него и полста мало». И барин прекратил торг. Так Никанор остался и при кузне, и с родной семьей. А были в то время у него и жена и двое детей — старшая дочь да только что народившийся сын Константин.