Григорий Ершов - Холодные зори

Лежит слуга ваш покорный, Адеркин Константин, сын Никанора, минный механик первой статьи крейсера «Адмирал Нахимов», простыней укутанный, на циновке в теплой бане и от приятного тепла и такого ладного запаха, будто в клеверах идешь, меня даже малость сморило и в дремоту кинуло. Но банщик тут как тут. Снова колодки на ноги, под локотки вежливенько поддерживает, а сам толк-толк — в другую баню ведет.

Купол здесь высокий, как в церкви, но сплошь в сквозных прорезях-оконцах с разноцветными стеклышками. Словно звездочки на небе, стеклышки мерцают, а кругом колонны белые, что у наших русских бар в усадьбах. Посередь бани вроде трона царского или лобного места возвышение. Туда-то и положил меня, разнесчастного, огромадный, расстрашенный и неугомонный турка. И снова в приятной истоме задремал русский моряк. Но опять вдруг толк-толк, чеботы деревянные на ноги — и в другую баню. Вот где жара так жара: пекло адово.

И вновь я на полу. А банщик на волосатые ручищи свои еще и шерстяные варежки натягивает. Потом взял вместительное серебряное блюдо с вдавленными в него турецкими надписями, наполнил его с краями водой — и шарах в меня. Рядом медная чаша стоит, а в ней кисть из рогожи вроде малярной, только без деревянной палки. Банщик начал пену мыльную взбивать. И давай обеими перчатками в мою плоть эту пену втирать — и щекотно поначалу и ужасно как приятно, когда с пеной и соль морская, и грязь земная с тела прочь сходят, все поры воздуху открываются.

Но тут-то вот и началось то, чем турецкие бани славятся. Ни с того ни с сего вдруг как кинется страхолюда-турка на меня, прижал к полу своим сизым от загара коленом да как шваркнет косточками пальцев не то локтем по хребтине, ажно у меня искры из глаз посыпались.

А бронзовый от загара турка злобствует, не унимается. Теперь начал хватать меня то за руку, то за ногу, да и давай их мять, крутить-выворачивать, будто вывих вправляет, а сам все вновь и вновь локтем по хребтине, а потом перчатками щип да щип по всему телу. И тут снова за руку так крутанул, что перевернул одним махом меня на спину, а сам всей силой на грудь навалился. Тут и дыханье у меня занялось…

И что же вы думаете? Словно из чистилища вышел. На мое крайнее удивление, не только жив остался, но скоро вдруг все совсем отлегло. И не больно, когда руки выкручивает, и когда по хребтине локтем прохаживается, и когда все ребрышки перещупывает. А на душе благостно так и покойно. И стал морячок русский жизнь каждой своей жилочки чувствовать, а по косточкам приятная истома разлилась.

Банщик же знай поливает водой — горячей, похолодней, теплой, еще холодней, пока до совсем холодной не дошел.

И тут почувствовал я себя так, будто заново народился. Стал как свежий огурчик. Не только Черное, а и Средиземное море мне теперь нипочем.

И началось возвращение в предбанник. Снова простыни с головы до ног и чалма на голову, опять малиновый рай, где высокий сводчатый потолок с куполом и стекляшками, что словно звездочки мерцают. Полежал теперь там я еще разок в свое удовольствие, ну, а затем вернулся на галдерейку, где диваны длинные, простынями накрытые, а на них турки лежат, кофе пьют и трубками попыхивают. От трубки турецкой я отказался, а шипучки холодной да чашечку кофейку турецкого отведал с приятствием душевным и усладой.

А тут и одеваться команда. Боцман ходит от банщика к банщику, от слуги к слуге — расчет за свою команду держит. Это вроде чаевых: бакшиш у них называется.

— Вот это баня так баня, четверти водки не жалко за такую головомойку! — восхищенно воскликнул Иван Борисов.

— Не жалко, — так ставь, братан, с пива только опух в животе и бурчанье.

— Так нет же бани-то? — оборонялся от непомерного запроса Иван.

— Будет, — не унимался Константин Адеркин. — Приезжай к нам в Осинники, не хуже турки тебя и напарую, и веничком исхлещу, и бока тебе наломаю. Ставь, Иван, за встречу по первой, не жадничай, за мной не пропадет.

И начался тут небывалый кутеж.

Но сколь ни хмельны были, а успел-таки Борисов поведать дружку о беде своей с женою Матреной Силантьевной, сказал и о том, что до сих пор дочка меньшая в Спиридонках у деда… Только боится он, Иван Борисов, и нос туда казать.

И договорились, что навестит Адеркин Маринку Борисову, когда домой вернется. На том и по рукам ударили, Иван Константину даже денег на подарки дочке сумел ввернуть, как только тот ни отбояривался.

Но жизнь повернула все иначе.

Только сначала надо рассказать о Маринкином житье-бытье.

Сбылась Маринкина мечта. Дедушка смастерил ей маленькую прялку и веретено с тяжелой головкой, чтобы оно быстрее вертелось и плотнее скручивало нитку.

И теперь сидит Маринка на низенькой скамеечке возле теплой русской печи. Под себя, по бабушкиному примеру, подсунула широкую доску от прялки, сучит одной рукой серую пряжу, а другой вертит между худеньких, но сильных пальчиков тонкий конец веретена.

Слабый свет короткого зимнего дня едва мерцает сквозь студеный морозный узор на подслеповатых стеклах крохотных оконцев, не проникая в избу, где уже зажгли лучину. Железный чапельник на длинной палке, привязанный к крюку на потолке, крепко сжимает длинную, ровно нащипанную березовую лучину. И она горит ярко, без сильной копоти.

Широкие дубовые скамьи тонут в сумерках. Они почти не видны, а скорее угадываются возле стен полутемной прохладной избы.

На них устроилась дружная работящая семья. Дедушка, в новых скрипучих лаптях и чистых онучах — разминает на своей ноге обнову, — готовит лыко для следующей пары. Дядя Митяй плетет из пеньки толстую веревку, привязав один ее конец к железной ручке входной двери, которая ведет в холодные сени. Бабушка, в наброшенном на плечи полушалке, вьет тонкую пряжу на своем старом, видавшем виды веретене. Все работают молча под заунывное жужжание тети Фросиной самопрялки да пощелкивание горящей щепы, от которой нет-нет да и летит в большую глиняную лохань с водой, стоящую под чапельником, а то и далеко в сторону с резким хлопком кусочек горячего огара.

И только изредка раздается в избе немного скрипучий, привычно требовательный, но уютно-родной и ласковый голос деда:

— Мариша, утри нос!

Значит, лучина закоптила, пламя уменьшилось и надо быстро обломить большой черный нагар на ее конце, а заодно посмотреть, не запала ли искорка или тлеющий лучинный огарок в расщелину пола или в уголок, не запалила бы паклю, не то, не ровен час, без догляду искрой и избу можно спалить. А если лучина кончается, надо успеть зажечь от нее и поставить в чапельник другую. Теперь снова можно вернуться к своей прялке.

Бревенчатые, гладко выструганные стены от лучины потемнели, а местами вовсе закоптились, будто избу топили по-черному.