Майя Фролова - Современная девочка. Алюн

— Он тебя обидел?

— Нет. Просто я не соответствую его идеалу, а прощать он не умеет. Об этом, наверное, не сказано в тех умных книгах, которыми он так напичкался, — с горечью сказала Сима.

Регина Чеславовна только вздохнула: да, Володя — это не просто. Нужен сильный человек, чтоб притормозить его черствость, разволновать, научить сочувствию к другому. А Сима со своим элегическим мирком, видимо, ударилась о Володю, как весенняя струйка о глыбу, и заметалась, потерялась.

А Сима вдруг спросила с несвойственным ей вызовом, даже злостью:

— Сколько же времени человек должен расплачиваться за свои ошибки? Или всю жизнь умники вроде вашего Володечки Сопенко отворачиваться будут?!

— За иные ошибки и всей жизнью не расплатишься, — в тон Симе ответила Регина Чеславовна и спохватилась: — Да что это мы с тобой разнылись? Дитя мое, у людей есть прекрасное свойство: преодолевать и возрождаться. Поэтому люди живут и счастливы, несмотря ни на что! Знаешь легенду о птице Феникс, которая, сгорая, вновь всякий раз воскресала из пепла? Иным по нескольку раз приходится собирать живые крохи, чтоб воскреснуть… Володя… Он любит победителей. А прощать, быть милосердной умеет только настоящая любовь.

Отвлекаясь от себя и Володи, Сима с сочувствием смотрела на Регину Чеславовну: это она — птица Феникс, не только в переносном, но и в прямом смысле воскресшая из пепла. Как сумела она собрать свои живые крохи после всего, после гибели сына? И с такой щедростью раздает их людям.

Будто отвечая на ее мысли, Регина Чеславовна продолжала:

— Понимаешь, Сима, очень важно видеть вокруг себя людей. Кто-то нуждается в доброте, помощи — и ты уже забываешь о себе, собственная боль присыхает, отпадает…

Такого состояния — забывать о себе ради другого — Сима еще не испытывала. И сейчас важнее всего остального была ее собственная боль. Но от того, что эти слова говорила много испытавшая и все равно не утратившая своей надежды учительница, она верила им и ей становилось легче.

Тихий свет сеялся на землю, спокойно гулял по городу меж домами и деревьями, и все вокруг тоже делалось тихим, дремлющим.

Иванна легко двигалась по кухне, руки проворно сновали в лунных бликах, а ноги, казалось, не касались пола. Такой, летающей, ее делало то настроение, в котором она жила последнее время. Жаль только, что запеть нельзя, песня скребется в горле — выпусти на простор. Но — нельзя, пусть спят хорошие люди.

Иванна плотно прикрыла дверь, придвинула стол к окошку, потрогала утюг — горячий. Стала гладить белье, сложенное в тазу под столом.

Софья Александровна сама стирала, ей помогал Денис Иванович: носил и выносил воду. Иванна рвалась к ним со своей помощью, но они ничего не разрешают ей делать. Можно делать только то, что и Кларе, поровну, а Кларе стирать белье не разрешали, да и куда ей, малышке. Сильные руки Иванны просили работы, тело привыкло двигаться, бездействие ему не по вкусу. Когда что-то делаешь, тогда и жить хочется, тогда и песня рождается в горле. Пусть они спят, отдыхают, она в один миг перегладит белье, ведь завтра ей опять не разрешат, Софья Александровна станет сама гнуться над столом, а у нее и служба и дома забот хватает.

Иванне дали место в общежитии, она сразу хотела уйти туда, но Денис Иванович и его жена Софья Александровна не пустили, пока в общежитии не закончится ремонт.

В первый же день, когда взрослые были на работе, Иванна вымыла все окна. Клара отговаривала: зачем, брось, еще чистые. А Иванна радовалась большим окнам, полсвета в них можно разглядеть, не то что оконца в их хатке, из которых света разве только что лбами не стукаться, а зимой, когда хатку обкладывали кукурузными бодыльями и наталкивали между ними и стенами сухих листьев, окна и вовсе тонули в серости до самой весны. А тут окна — как праздник, на них видно и дождевые потеки, и всякую пылиночку, они всегда должны быть чистыми.

Клара ныла, что ее будут ругать, а все же за тряпку не взялась. Повертела перед зеркалом юбочкой-шестиклинкой, взбила щеточкой и без того пушистые волосы, пристукнула каблучками и, сказав Иванне: «Извини, я сейчас, у меня дело одно…» — улетела из дома, да так до позднего вечера и не приходила.

Иванна приметила, какая тут работа в руки просится, в доме и вокруг него. В саду почистить, пустые грядки перекопать: с осени перекопаешь — летом два урожая получишь. А здесь некому этим заниматься, да и любви, видно, настоящей к земле нет, натыкали по клумбам с весны того-сего, никакой красоты. Посреди клумбы почему-то «мороз» целой горой выпер, ему бы свои голые палки у забора прятать. Цветет он до самой зимы, заморозков не боится, голубыми, будто в инее, цветами радует, только цветы те поверху, шапкой над высокими стеблями, маргаритки расползлись между ними, места себе ищут, но нет им воли, и красоты от них нет, одна бестолковость.

Иванна решила пересадить «мороз» на приглянувшееся ей место у забора; если земля теплая и влажная, маргаритки всю зиму цвести могут. Высокие бальзамины-недотроги красными столбами по огороду, по саду выстроились, им только дай сочную землю да влажную погоду — с человека вымахают. Мимо пройдешь, торкнешься слегка — щелк! щелк! — семенами стреляют. Их тоже поубавить, тоже к забору ближе; они не ждут, когда их посеют, сами сеются, столбов своих наставят — не продохнуть… Так что в саду работы много, это радовало Иванну. И в доме хватит — кухню подбелить, занавески на окнах перестирать, чтоб и на них ни пылинки.

Хорошо, что дома никого, и Клара ушла: стеснялась ее, хотя и быстро поняла, что Клара занята какими-то своими делами, что ей сто раз наплевать и на то, какие окна в доме, и на Иванну… Маленькая еще, подумала Иванна, а потом вспомнила, что Денис Иванович говорил, будто Клара только на год младше Иванны. Все равно она маленькая, изнеженная, пусть живет, как привыкла, помощники Иванне не нужны, лишь бы ее за руки не хватали да не заставляли без дела сидеть.

При Кларе Иванна не решилась переодеться, единственного же голубого платья жаль. А Клара ушла — наряд свой долой, на плечи — старую кофтенку, юбку повыше, чтоб подол не болтался, не мешал, босые ноги охотно ощутили привычную прохладу.

Когда работалось, тогда и пелось. «Червона калына, чом не розквитаеш…» — начала Иванна, тут же перескочила на другую: «Стоить дивча над быстрою водою, стоить дивча и писню гомоныть: «Быстра вода, визьмы мене з собою, бо я не хочу на сим свити жить…» Нет, хочу, хочу! Песни всё какие-то печальные. Любую возьми — жалоба и слезы. Правда, песен с короткими строчками-обрубками Иванна не любила: «тра-ра-ра да тру-ру-ру»! Песни должны быть протяжные, раздольные, чтоб по свету далеко разлетались, чтоб и через горы перемахивали. Но такие песни — все печальные. Сейчас Иванне хотелось другой, и она работала, придумывая свои песни, без слов, голосом. Зачем и слова, ведь голосом многое можно сказать.