Майя Фролова - Современная девочка

Сдержанность чувств — это тоже величие, доступное лишь сильным душам.

Когда дома все намеченное было сделано, Володя пошел в библиотеку, но что-то терзало его. Он вдруг перестал понимать себя. И впервые ему захотелось с кем-то поговорить о любви, о Симе. Может быть, в разговоре, когда ощущения отступают, а на первое место выходят слова, все прояснится?

Он решил зайти к Алику Рябову, хотя сегодня по расписанию занятий у них не было.

Алик был дома один и, как понял Володя, взглянув на него, в своей стихии: огромные шлепанцы с меховыми помпонами на босу ногу, голова, как чалмой, повязана махровым полотенцем, на плечах полосатый банный халат, вдоль носа и над бровями проведены красные полосы.

Алик немного растерялся, но, сделав восточный полупоклон и приложив руки лодочкой к груди, пропел:

— Али-Баба нижайше просит своего друга Сопу пожаловать во дворец…

— К чему этот маскарад? — Володя подумал, что все же недооценивает в Алике его любовь к кривлянью и шумихе.

— Да так…

На кровати валялась гитара, под кроватью — раскрытая книга — видно, читал да швырнул, — в пепельнице окурки, дым вытягивался столбом в открытую форточку Административная карта мира, висевшая над столом, скатана и подвязана бечевкой, на столе разложены краски, а на стене намалеван углем старый знакомый — скелет Пиня в том виде, в каком его несли по школе: на голове кубанка с алым верхом, во рту папироса. Сидя по-турецки, Пиня наигрывал на гитаре и задорно смотрел на девицу (голубые глаза и яркие губы нарисованы красками) с распущенными волосами и очень рельефными формами, которые густо, несколько раз, были обведены углем.

— Картина исполнена по заказу небезызвестного вам Гарри Мига, — все еще кривляясь, объяснил Алик.

— Он по-прежнему ходит к тебе?

— А что? Свойский парень. Конечно, родители не знают. А с ним по крайней мере душу отведешь, на гитаре брынькнешь, рюмашку опрокинешь, пару сигарет выкуришь… От излишней учености и голова раньше времени облезет. Такой вот турнепс, мамочки мои!

Володя заметил, что Алик навеселе, чем-то недоволен и нарочно задевает его. Он терпеть не мог ни его кривлянья, ни этой дурацкой прибаутки. Обычно, когда они были вдвоем, Алик о ней забывал.

— Кончай дурачиться! — Володя опустился в кресло-качалку, оно знакомо заскрипело. В это кресло он садился, когда они собирались поговорить. Качнулся, прикрыл глаза рукой, чтоб не видеть Пиню и вульгарную девицу, не видеть раскрашенного Алика.

Алик дернул за бечевку, карта раскрутилась, спрятала намалеванное.

— Конспирация для родителей, — сказал Алик, поднимая книгу и водружая ее на полку. Окурки он вытряхнул в бумажку, завернул, спрятал в портфель, пепельницу вытер, положил в нее резинку, перья, бритвочку. Пепельница была здесь поставлена именно с такой целью — для мелочей. Вышел, вернулся с чистым лицом, в спортивном костюме и тапочках — каким бывал, когда к нему приходил Володя. Спросил:

— Что-нибудь стряслось?

— Хотел поговорить с тобой кое о чем, да расхотел. Пойду. — Володя еще разок качнулся и встал.

— Постой, — остановил его Алик. — Раз уж ты пришел, я сам хочу с тобой поговорить. Несколько раз собирался, да ты отбиваешь охоту своей деловитостью… — Бледное, даже зеленое — видно, накурился до тошноты — лицо Алика покрылось пятнами, шея дернулась, будто высвобождаясь из жесткого воротничка. — Такой вот турнепс…

Володя снова опустился в качалку.

— Собственно, я спросить тебя хотел… Ты ходишь к Беце?

— Какой Беце? — не понял Володя.

— Не притворяйся. К Симке Бецкой!

— А-а-а…

Володя вспомнил, что когда-то в школе во времена компашки Симу звали Бецей, а Лену — Штучкой. Компашка, кажется, распалась, во всяком случае в школе о ней забыли. Лена уехала, а Сима… Он почему-то ни разу и не вспомнил, что Сима была Бецей, водила дружбу с Аликом, с Игорем. Ходили разные слухи, но тогда ему были глубоко безразличны и компашка и Сима.

Сима и компашка — это что-то непонятное, несовместимое, тут какая-то путаница… Да, кажется, Алик спросил о Симе, ждет ответа, ходит по комнате, даже волнуется. Почему?

— К Симе? Хожу.

— И что же ты там делаешь?

— Слушаю музыку. Сима хорошая музыкантша, после десятого пойдет в училище. Ее будущее, конечно, в музыке.

— Ты что, влюбился?

Такая прямолинейность покоробила Володю. Шел сюда, надеясь что-то в себе прояснить, какую-то сложность, возникшую в его отношениях с Симой, но он никогда не назвал бы ее словом, которым нужно оперировать очень бережно, может быть, вообще не произносить его.

— Сима открыла мне мир музыки, и я благодарен ей.

— Больше она тебе ничего не открыла? — Алик остановился перед ним, его губы, на которых еще остались следы краски, выглядели хищно на бледном лице, кривились в подлую улыбочку. Он почти выкрикнул со злобой: — Зачем ты залез в чужой огород, такой вот турнепс? Разве ты не знал, что я встречаюсь с Симкой? Вся школа знает, а ты не знал. То-то и она, когда ни позвоню, все «нет» да «нет»…

Володя подавил какую-то ноющую боль в сердце, преодолел отвращение, которое испытывал к Алику в эту минуту, спокойно, как мог, спросил:

— Ты ее любишь?

— «Любишь»? Разве я тебе это сказал? Для меня любовь… — Алик грязно выругался.

Он вытянулся перед Володей, даже на цыпочки привстал от напряжения. Испытывал удовольствие, делая больно, унижая этого умника, который всегда на недосягаемой высоте.

— Ты сволочь, Рябов, а я тебя человеком считал.

— Ого, как мы заговорили! Ты дурак, Сопа, а я тебя мудрецом считал.

Володя пошел к двери, обходя Рябова.

Сима закрыла крышку рояля, подошла к окну — охладить о стекло ладони, как делала не раз, взглянуть на калитку, на тропку, по которой мог прийти Володя, если бы захотел. Но он педантичен, приходит, только договорившись заранее, а калитка манит ее каждое мгновение — вдруг! Неужели ему никогда не хочется увидеть ее просто так?

Она шла к окну, заранее зная — калитка, конечно, безмолвствует, — и вздрогнула: под окном стоял Володя. Наверное, слушал, как она играет. Но почему не вошел? Что-то в его лице тревожное, даже болезненное, в глазах — недоумение, отчужденность. Это было так несовместимо с обычной Володиной спокойной самоуверенностью, что Симе тоже стало тревожно и больно. Она почувствовала: его состояние связано с нею.

У Симы мурашки побежали от кончиков пальцев по рукам, спине. Она почти поняла, она ждала этого и боялась и все же надеялась — Алик не выдаст ее. Она уже начала забывать и их встречи с Аликом, и сборища компашки, не забывалась только Лена. Тревожило отсутствие вестей от нее.

Однажды вечером Сима решилась позвонить Лениному отцу. Она боялась звонить, боялась его холодного официального голоса, чувствуя и свою вину в том, что случилось с Леной.