Майя Фролова - Современная девочка

Ольга Матвеевна ушла из учительской, не слушая уговоров и увещеваний, совсем разбитая, растерянная. Кузьма Иванович пытался ее проводить, но она, еле сдерживая слезы, попросила:

— Если вы хоть чуточку добрый, не ходите…

Она бродила по улицам, не замечая ни холода, ни сырости.

Все-таки, что бы ни вытворяли эти великовозрастные «ученички», никого они не мучают так, как ее. Одни куражатся, а другие молчат, наблюдают, вроде этого умника Сопенко. Для нее они все на одно лицо, никто ей не помог в классе, ни одних добрых, сочувствующих глаз она не видела. Не преподавание, а сражение. Уйти, уехать… А куда? Была счастлива, что помогает маме. Отсылает домой все, что может и не может: сама как-нибудь, лишь бы мама знала, что не ошиблась в своей Оле. А она оказалась слюнтяйкой, девчонкой перед этим разнузданным классом. Кто ее закрыл в туалете, она не знала. Ревела от унижения и безвыходности.

Стемнело. Огней на улице мало — у кинотеатра да вокруг ратуши. Тротуары освещены отблесками магазинных витрин, окон жилых домов.

Ольга Матвеевна жила в пристройке, в школьном дворе, с учительницей младших классов. Не хотелось расспросов и сочувствия, и Ольга Матвеевна бродила вокруг школы, пока не погасли последние огни. Во флигельке тоже выключили верхний свет, осталось слабое мерцание от тусклой настольной лампочки. Значит, ее соседка легла, оставив этот огонек: они боялись крыс, расплодившихся в городе во время оккупации.

Когда она подошла к калитке, откуда-то из-за деревьев, плотно окружающих школу, так что даже в солнечную жаркую погоду там было темновато и прохладно, выскользнула мужская фигура и загородила проход. Ну вот, теперь ее еще прибьют или придумают похуже гадость. Но кричать она не будет, больше они не увидят ее страха и беспомощности. И она решительно шагнула к калитке.

Фигура отшатнулась, проход был свободен, и Ольга Матвеевна прошла во двор, ожидая удара в спину. Но сзади торопливый просящий голос:

— Ольга Матвеевна! Подождите!

— Леня? Леня Мартыненко? — не верила Ольга Матвеевна, чувствуя великое облегчение.

— А вы не испугались, — тоже удивленно сказал Леня.

— Почему я должна тебя бояться?

— Не меня, конечно, а вообще вы же всего боитесь, всяких пустяков… Мышей, лягушек…

У Ольги Матвеевны запылали уши.

— Господи, да не лягушек я боюсь, а вас, бесчеловечных! — отчаянно вырвалось у нее. Тут же она пожалела об этом. И когда она научится сдерживаться, не показывать своих чувств ученикам? А собственно, почему не показывать? Ведь так естественно, что она испугалась тогда лягушки. Любой бы испугался на ее месте — от неожиданности.

Ольга Матвеевна спросила официальным, «учительским», как она представляла, тоном:

— Так что тебе надо, Мартыненко?

— Это я закрыл вас в туалете…

Обида с прежней силой придавила Ольгу Матвеевну.

— Иди, Мартыненко, мне нечего тебе сказать.

— Ольга Матвеевна! — заторопился Леня. — Я не потому пришел, что боюсь кого-то или чего-то… Вы ходили по городу, думали, плакали… Я видел. Я тоже ходил, тоже думал… Мне стыдно. Евгения Славовна права: это подлость. А я воевал. И у меня есть медаль. Какие люди были рядом!.. Если бы они узнали… Стыдно!

Леня с силой хлопнул полевой сумкой по забору, и Ольга Матвеевна подумала, что он, как и она, замерз и проголодался. Видно, еще и дома не был.

— Ладно, Леня, иди. Мне тяжело не только из-за этого случая. Наверное, не могу я быть учительницей, не тот характер…

— А вы не отступайте, Ольга Матвеевна, не уходите из школы. Научитесь еще!

— Ты так считаешь?

— Конечно! Самое последнее дело — отступать. Вы же теперь как обстрелянный боец, вам теперь должно быть все не страшно.

— Хорошо, Леня, я ведь еще не решила, я еще подумаю…

На следующий день, войдя в класс, Регина Чеславовна сразу потянулась взглядом к парте, где сидел Мартыненко, и встретилась с его глазами. Расспрашивать ни о чем не стала: раз человек так смотрит, значит, вопрос для его совести решен. Ольга Матвеевна пришла сегодня в школу тоже какая-то новая, повеселевшая. И ничего не говорила о том, что уйдет, на уроки пошла бодрая, даже Пиню вытащила из директорского кабинета и отнесла в биологический.

К уроку биологии готовился новый «аттракцион»: фанерное сиденье стула, которое по мере надобности вынималось, сняли, по краям насыпали толченого мелу, сиденье осторожно положили на спички. Ольга Матвеевна сядет — спички сломаются, фанера выстрелит мелом.

Работал, в основном, Рябов, ему охотно помогал Витя Хомяков. Девочки, как обычно, в затее участия не принимали, держались отдельной республикой «наблюдателей». Ребята толпились вокруг, давали советы, посмеивались, предвкушая очередное зрелище.

Интерес к Ольге Матвеевне в связи с загадочным поступком Мартыненко возрос.

Когда все было готово, Леня подошел к Рябову:

— А теперь садись.

Рябов непонимающе уставился на него.

— Проверь, вдруг не сработает!

Мартыненко был крепче, сильнее Алика, хотя и ниже ростом. Он прижал Рябова к стулу. Рябов перегибался, у него подламывались коленки — вот-вот ляпнется на сиденье. Руками он изо всех сил упирался в спинку стула.

— Брось шуточки, Мартышка! — пропищал, видимо от неудобной позы, Рябов.

Мартыненко рванул его за руки, и Рябов плюхнулся на стул. Хлопок! — мел щедро опылил щегольские галифе Рябова. Зачихали сгрудившиеся вокруг ученики, засмеялись. Но никто не вмешивался. Происходило невероятное: ссорилась компашка.

— Я тебя предупреждал — Мартышкой не называть. В другой раз в нос получишь. — Леня за плечи удерживал Рябова на стуле. — Это раз. И кончай свои штучки с Ольгой Матвеевной. Это два.

— Влюбился, что ли? — Рябов неестественно захохотал.

— Дурак! — спокойно сказал Леня и отпустил его.

Когда в класс вошла Ольга Матвеевна, было так непривычно тихо и серьезно, что она даже растерялась и не решилась сесть на тщательно вытертый дежурными стул.

Только школой, только учениками жила Регина Чеславовна. И свой трудный класс начинала любить, верила, что все наладится, образуется. Не считала и Рябова чудовищем. Мищенко все еще дергает его за ниточки, как куклу, и направляет куда хочет.

Свой класс любила, наверное, именно потому, что он трудный, требует много душевных сил, а они не растрачены, скопились за годы отчаяния, ожидания и надежды. И еще потому, что в этом классе учился Володя Сопенко, чем-то неуловимо напоминающий сына. Сейчас сын был бы ненамного старше Володи. Володя притягивал, бередя душу, потому что был таким и не таким, каким хотела бы видеть сына Регина Чеславовна.

Учился Володя блестяще — и не только по программе. Сам искал новое, трудное. Помимо немецкого языка, самостоятельно взялся за английский.