Иван Данилов - Зимний дождь

— Щас, почистим, промоем, и будет щерба что надо, — сказал Доля, подхватывая скользнувшего из рук линька.

— А карасик тоже ничего, да, деда? — с затаенной надеждой спросил Сережка, прикладывая к ладони бронзово темнеющую рыбку.

— Хорош, — похвалил дед. — Таких бы с десяточек…

— Знаешь, какой у меня один сорвался? — сияя глазами, захлебнулся в восторге внук. — Вот такой! — И рубанул ребром ладони по локоть.

— Крупная рыба, она ушлая, потому и срывается, — с пониманием отозвался Доля.

— И потом еще все время мешают, — пожаловался Сережка, — то коров пригонят поить, то овец. Бултыхаются, кричат… А тут этот еще, — мальчишка необидно потрепал за ухо кобеля, — надумал купаться, когда самый клев начался.

— Я так и сообразил… Гляжу, летит, грязный, как дьявол… Да, забыл сказать, — спохватился Доля, — тут к тебе дружки заявлялись, вскоре как ты ушел.

— Кто, не спросил? — встрепенулся Сережка.

— Ну, как же — узнал, — Доля перечислил своих утренних гостей. — Хорошие парнишата.

Небо опускалось, набухало влагой, сумеречное солнце, осторожно выглянув из лиловой густоты, тотчас испуганно гасло. В далекой высоте, над самым оврагом, черными, подтаявшими сугробами заворочались тяжелые тучи, от них нанесло холодом, с западной стороны налетел ветер. Мелкий дождик скороговоркой тараторил с листвой. Старик заторопился, вывалил рыбу в ведерко, но не успел промыть ее, как дождик смолк, ветер мгновенно затаился, залег в дремучем терновнике, изредка всхлипывая там, шурша высохшей травой. От сугробистых туч остались только узенькие фиолетовые полоски, наподобие пересыхающих ручьев. Выглянуло солнце, за буераком звякнул жаворонок. И тут же испуганно смолк, будто вспомнил, что время его песен прошло.

Сотни, тысячи раз слышанная трель степной птахи вдруг неожиданно царапнула душу Доли. Он потерял из глаз буерак с родником, внука, себя старика. И увидел апрельский ярко зазеленевший луг, залитый широким весенним светом, изорванный черными полосами танковых гусениц. И лейтенанта увидел: в новенькой, в ни разу еще не прикасавшейся ни к земле, ни к снегу форме, с зеркально блистающей светло-коричневой планшеткой на боку. И лицо его — чистенькое, с белесым пушком над верхней губой. Услышал переливчатый, свадебно-праздничный звон ликующего над изувеченной землей жаворонка, облитого теплым сиянием. И срывающийся петушиный крик лейтенанта: «Как вы смеете так с офицером?!»

— Ты, чего, деда? — окликнул застывшего в забытье Долю внук. — Нога, что ль, болит?

Старик дернул головой, ошарашенно взглянул на Сережку, улыбнулся, возвращаясь из далей памяти.

— Вспомнил, как однажды жаворонка спас, — признался он. — Давно было дело, в войну. В середине апреля. Я как раз из дома письмо получил с извещением о гибели братьев. Костя и Кирилл были у меня братья, ты не знаешь… Ну вот, в этот самый день возвращаюсь я от связистов, а навстречу мне лейтенант…

Сверху послышались торопливые шаги, и из-за зарослей терновника показался Пака. Возбужденно замахал руками, большим пальцем левой руки тыча в сторону шалаша, а указательным правой черкая под носом, что означало: при было какое-то большое начальство. Крупное начальстве Пака всегда изображал усатым, хотя часто у того не было на лице ни одной волосинки.

— Иди, сейчас мы. — Доля махнул рукой на тропинку.

— Здорово дневали! — услышал бахчевник зычное, с оттенком шутовства, приветствие.

На краю буерака, заглядывая вглубь, стоял молодой мужчина в клетчатой рубашке с засученными по локоть рукавами, он смахивал на цыгана: смуглолицый, кучерявый. В глазах его, черных, с примесью неяркой желтизны, как бы в подсвеченных изнутри, разливалось добродушие.

— Здорово дневали, говорю! — повторил он, улыбаясь.

— Здравствуйте, — отдышавшись, ответил Доля и вопрошающе поглядел на приезжего.

— Гостей ждали, нет?

— Гостей в доме встречают, а тут работа, — отозвался старик, направляясь к шалашу.

Но цыганистый нисколько не смутился.

— И мы тоже на работе. Из районной газеты… Эх ты, вот это рыба! — похвалил он, заглянув в ведерко, которое нес Сережка.

Взяв из рук внука ведерко и тарелку, Доля залез в шалаш и зашуршал там соломой.

Газетчик отвернул полог, пригнувшись, оглядел жилище бахчевников.

— Бражка, что ли? — хохотнув, кивнул он на молочный бидон, до половины врытый в землю.

Доля не отозвался.

— Я пошутил, конечно, — тут же исправился газетчик. — Тут, это самое… Нам назвали вас, как лучших в районе бахчеводов. Поговорить надо, записать кое-что.

— А вон же говорят люди. — Доля дернул подбородком в сторону.

Невдалеке от вяза горел костер. Возле него сидел на корточках еще один незнакомый, а Пака размахивал перед ним руками, очевидно рассказывая, как он охотился. Тот вряд ли что понимал, но согласно кивал лысой, по-лошадиному удлиненной головой. Пака потрясал над костром убитой птицей и заливался смехом.

— С ним говорить, как мед пить, — отозвался цыганистый. — Так сколько тут у вас гектаров? — Он вынул из кармана рубашки маленький блокнотик и, развернув, с готовностью нацелил в чистый листок карандаш.

Доля назвал цифру.

— Да, а как ваша фамилия? — спохватился газетчик. — Имя, отчество? Так вот, Прокофич, ты расскажи…

— Слушай, Иван, сначала надо бы сфотографировать, — за спиной цыганистого возник лысый, — а то скоро солнце начнет садиться. Данные запишешь потом.

— Можно и так. — Иван сунул блокнот и карандаш в карман рубахи.

— Фотоаппарат у меня в портфеле, — сказал лысый и качнул головой туда, где на выезде из лощины чуть виднелся в подсолнечнике старенький запыленный газик.

— Значит, в передовики вырываетесь? — спросил у Доли лысый и почему-то поморщился.

— Не знаю, не слыхал, — равнодушно отозвался бахчевник.

— Как же так? Нам сказали в управлении… — Он опять подергал щекой.

Вернулся от газика цыганистый Иван с фотоаппаратом, висящим, как колотало, на шее. Поставив у ног пузатый портфель, стал оглядывать место.

— Так, так, — проговорил он, что-то решая. — Семен Васильевич, — обратился он к лысому, — я думаю их снять за столом, под вязом. Пойдемте, Данила Прокофич…

— Меня снимать не надо, — отозвался Доля. — Не заслужил…

— Как это? — недоумевающе посмотрел на него лысый.

— Его вон снимайте. — Доля показал на Паку, щиплющего у костра убитую дичь. — Он старый бахчевод, а я тут недавно, — соврал старик.

— Какое это имеет значение? — опять поморщился лысый, и Доля отметил, что морщится он при каждом слове, будто разговор с людьми причиняет ему нестерпимую зубную боль. — Это же не на память нам — для газеты, — продолжал лысый капризно-сердитым тоном. — Мы представители партийного органа. Как вы не понимаете?