Иван Данилов - Зимний дождь

И хотя Доля понимал правоту своих слов, нехорошо было у него на душе: может, все-таки напрасно затеял он этот разговор при чужих людях? Не зря, видно, председатель привозил их сюда…

Нагнувшись над чернотой старого кострища, Доля ломал на разжижку сушняк, ставя дрова шалашиком. За спиной неожиданно что-то тяжело плюхнулось, и сторож резко обернулся. У ног его с размаху упал Космос, мокрый, что называется, по самые уши.

— Фу ты, сатана! — выругался Доля. — Перепугал. — И, поднеся чуть согнутую жилистую ладонь к глазам, стал высматривать на дороге внука. Но Сережки не было видно.

— Надоело, что ль, на жаре печься? Один утек? — спросил Доля у кобеля, стряхивающего со слипшейся шерсти серый песок.

Космос привел себя в порядок, прошел в тень к вязу и растянулся, положив голову на лапы. Уронив из пасти мокрый язык, часто задышал, потемневшие бока ритмично задвигались, а глаза, сторожко следящие за руками хозяина, жмурились, будто он виноватился за какой-то свой поступок.

— Ай, не поладили вы там? — Доля затылком качнул в сторону пруда. — Небось, в воду лез, рыбу распугивал? Или не вовремя гамкнул. А Сережка и попер тебя оттуда. Да, брат, все беды от языка, это точно, — продолжал бахчевник, — Вон, погляди на Паку нашего, — Доля ткнул пальцем туда, где ходил полунемой, оглядывая владения, — щ-щастливый человек! А почему? Потому что молчит.

Слушая привычно ровный голос, Космос встал на ноги, еще раз с силой дрогнул горбиной и начал ластиться, тереться о деревянную ногу Доли.

— Ах, подлиза! — укорил кобеля бахчевник, легко отстраняя его. — Ровно завхоз наш Варварыч… Не знаешь его? Ну, как же — знаешь… Какой перед каждым расстилается. Его и Варварычем зовут по матери, а не по отцу, как положено. Потому что мущинского в нем ровным счетом ничего нет.

Кобель опять улегся, застучал по земле хвостом, как бы полностью соглашаясь со словами хозяина и одобряя их.

— Прошлым годом, помнишь, на подсолнухах мы его с тобой прихватили? Комбайны еще не выходили на поле, а он фартук подвязал по-бабьи и режет шляпки. Правильно тогда ты спустил с него штаны… Да, жадные все какие-то стали, — с горечью заметил Доля, — до войны, да и в войну, даже на фронте, такого не было… Ну, случалось, конечно, иногда подворовывать, — после короткого молчания признался старик, — но ведь то по великой нужде. Бывало, котелок картошки на чужом огороде выроешь, или там кукурузный початок сломаешь. А чтобы такой грабеж, на виду… Нет, не допускалось. И люди какие-то ясные, понятные были, у каждого все на лбу написано: этот может взять на душу грех, а другой при смерти голодный будет, но к чужому не прикоснется. Теперь же люди, как арбузы: все круглые, а что там внутри, еще разобраться надо… Непонятная жизня пошла, Космос, вот что я тебе скажу…

Беседе Доли с Космосом помешал Пака. Быстрой семенящей походкой он подлетел к кострищу, хлопнул себя ладонями по небритым щекам, выкрикнул ликующе:

— Пита пать! — И стал объяснять, торопливо жестикулируя, как много в лесополосе видел он только что диких голубей.

— Иди, иди, поохоться, — разрешил ему Доля.

Пака юркнул в шалаш, тотчас выскочил оттуда с ружьем и, осмыгаясь на кочках, путаясь в зарослях повители, почти бегом припустил за желанной добычей.

Полакомиться мясом дикого голубя-ветютня — постоянная мечта Паки, но за четыре года их совместного сидения на бахчах подстрелить эту умную и осторожную птицу ему удавалось раза два или три. Почему-то чаще под его дробь подворачивалась несъедобная дичь: то сорока, то сизоворонка, а однажды, помнится, Пака приволок за простреленное крыло даже сову. Однако он считал себя отличным добытчиком поля, и тот, кому знаком язык жестов, мог целый вечер глядеть на упоительный рассказ о его охотничьем счастье.

После обеда солнце убавило жар, потускнело, в повлажневшей духоте степи гуще, острее забродил медово-приторный запах донника, где-то за станицей, над высокими приречными ольхами, в темно засиневшем небе устало-неохотно два-три раза протарахтел гром. Грозился собраться дождь, и Доля, забеспокоившись о Сережке, направился в сторону пруда. Но едва он поднялся на взгорок, как увидел внука. Подпрыгивая молодым бескрылым кузнечиком, Сережка бежал мимо погасших подсолнечников, бежал с прискоком, с приплясом, как могут бегать только дети и охотники. Старик улыбнулся, неторопливо повернул назад, в лощину…

Вернувшись к шалашу, Доля взял грабли и безо всякой на то надобности начал очесывать соломенную крышу жилища. Краем глаза он видел, как Сережка, вынырнув из низины, резко сбавил скачущий шаг и стал приближаться, состроив на мордашке устало-разочарованную мину, небрежно покачивая взблескивающей рыбешкой.

— А-а, явился? — спросил Доля, повернувшись к внуку. — И всплеснул руками: — Эх, вот это ты начеканил… Гляди, какой карасик! А это — линек… Молодец… Прямо настоящий рыбак.

Бросив жиденькую связку у входа, Сережка недоверчиво покосился на деда и, шмыгнув в шалаш, звякнул крышкой бидона. Зачерпнув полную кружку, стал пить громкими жадными глотками. Выплеснув остатки воды на землю, сказал, отдуваясь:

— Ну и жарища сегодня, дедунь…

— Как в пекле, — согласился Доля. — Устал, небось?

— Да нет, — отказался Сережка. — Вот только зря просидел.

— Почему же зря? — удивился старик. — Рыбки поймал…

— Какая это рыбка? — пренебрежительно отозвался Сережка, подняв с соломы кукан и разглядывая его. — Пескари одни… Вот мы с папкой ездили на Щучий проран, так там…

— Там и рыбы больше, — с уверенностью сказал Доля. — Волга не чета нашему прудку. И то, гляди-ка, хорошо наловил…

— Чего тут? — продолжал упорствовать мальчишка. — Может, ее Космосу отдать? — И в его опущенных глазах застыло напряженное ожидание.

— Да ты что? — изумился дед. — Такую рыбку собаке стравливать. Мы из нее щербу сварим… Пескарь — самый наваристый, жирный, — похвалил он. — Пескарь да ерш — первая рыбка для этого дела. Не зря сказано: «Ершок с вершок — ухи горшок»…

Узкая, прибитая до свинцовой сизости стежка, как бы боясь сорваться с крутого склона, заковыристо петляла меж кособоких, изверченных стволов вяза, диких яблонь, карагача, потом с размаха ныряла в густоту терновника и, выскочив из него, вилючей змеей скрывалась в зеленой непроглядности ежевичника, затопившего сумрачное дно буерака. Зачерпнув самодельным ведерком воды, Доля примостился на поваленной буреломом толстой ольхе, взял из рук внука ножик-складник и, перевернув алюминиевую тарелку вверх дном, приладился на ней чистить рыбу. Тотчас откуда-то налетели осы, зароились, настырно липли к рукам старика, забрызганным чешуей. Сережка отпугивал их, махая ладонями, возле него крутился Космос, отрывисто щелкая зубами, пытался схватить проворно увертывающихся полосатых воровок.