Александр Кротов - Каменные часы

Дик встревоженно встал. К умолкшей, искалеченной машине бежали люди, крича и размахивая руками. А к остановке тем временем подкатил автобус, опустевший мгновенно. Все устремились в поле. И каждый пробегал по узкой, тесной тропинке мимо собаки, притаившейся рядом.

Хозяин и в этот раз не приехал.

Дик тоскливо завыл, и никто не обратил на него внимания, не остановился, не бросил камень и не испугался его одиночества, тоски и страшных клыков. Пса не заметили.

Люди окружили плотным кольцом горевший бульдозер, и уже тракториста выносили из этого круга два дюжих загорелых мужика в оранжевых безрукавках дорожных строителей, часть толпы двинулась за ними по искореженному гусеницами дерну, как по проселочной дороге, где трава продолжала без пламени гореть от прикосновения к гремучему металлу машины и теперь вся почернела.

Ветер был бессилен поднять ее над землей, распрямить перебитые стебли и вылечить. И скоро ласковое солнце обратит эту траву в пыль, обесцветит и лишит даже горького запаха.

Огромными скачками Дик достиг автобуса, обежал его и, прижав вздрагивающие уши к голове, забрался по ступенькам в открытую дверь салона. Ему почудился знакомый запах на заднем сиденье, которое обычно занимал его хозяин.

Нет, только почудился запах.

Дик оглушительно залаял, царапая когтями кожаное сиденье. Он помнил запахи весны, вкус талого снега и мокрой холодной земли, сырой ветер, в котором слышался тонкий аромат зеленых пробуждающихся листьев и дурман гнилой соломы…

Когда хозяин не вернулся с этим автобусом, лето еще не начиналось, но, как всегда, ледоход увиделся сначала на небе, где привычная за много месяцев томительной зимы серая плоская гладь вдруг была разбита ветрами на неисчислимые островки облаков, рядом с ними появились пронзительно синие, белые и изумрудом светящиеся окна. Стихия приоткрыла свою бездну.

Тогда не вернулся хозяин.

Дик выпрыгнул из автобуса и побежал по деревне, прямо посередине пустынной бетонной дороги. Собаки остервенело залаяли во дворах. Старуха, повязанная темным платком в горошек, уронила ведро с коромысла, истово перекрестилась. Мимо нее пес свернул на тропинку, ведущую в огороды.

— В лешего превратился, — сказала старуха и вновь перекрестилась, стараясь своими слабыми глазами разглядеть исчезнувшую собаку. — В лешего пес превратился, — повторила она и нажала на ручку колонки. Вода зазвенела в сияющем, новеньком жестяном ведре, вспенилась, заклокотала. Но белая тугая струя тотчас ослабела и потемнела.

Старуха думала о встретившейся ей собаке и перестала с нужной силой нажимать на тяжелую ручку колонки — не поверила своим глазам: так опаршивела и залютела овчарка отставного полковника, будто превратилась в волка.

А может быть, это и был волк?

Привычная тяжесть коромысла легла на плечи, и старая забыла об овчарке. Она пошла к дому, и сила воды в ведрах управляла ее движениями, заставляя ссутулиться еще больше, идти мелкими, скользящими шажками, семенить и только смотреть напряженно под ноги.

Но дома, когда отдышалась, ей снова вспомнилось про полковника, низкорослого, коренастого и грузного мужчину с бронзовым лицом и серебристыми глазами, построившего дачный домик на окраине деревни рядом с обветшавшим срубом.

Отчего же полковник не попросился ремонтировать эту избу?

Старая выволокла из-под широкой лавки сундук, открыла и извлекла с самого его дна альбом в кожаном задубевшем переплете с медными застежками. Как это раньше не пришло в голову, что полковник родился тут и под старость вернулся на отчее место?

Ее лицо осветилось улыбкой от догадки, но она недоверчиво покачала головой. Слишком много времени миновало. Деревня целиком не раз обновилась, а в войну почти вся умерла, была сожжена со стариками, детьми и женщинами. Только на окраине остался сруб, рядом с которым полковник отстроил себе дачный домишко.

Почему полковник именно там отстроился и наладил старый колодец, хотя тогда уже была колонка, а кое у кого и водопровод? Вопрос вопросов?

Конечно, вода вкуснее из того колодца. Это осталось в памяти, как и хозяйка той избы — неунывающая вдова Аграфена с шестью мальцами. И ни у кого из них не было серебристых глаз. Не было. Такое прочно запоминается. Мальчишки у Аграфены рождались с серо-зелеными глазами.

И все-таки старая рассматривала давние, пожелтевшие и треснувшие фотографии из толстого картона, низко склоняя к ним свою белую голову. Она словно искала в родных лицах, уже отдалившихся от нее на целую жизнь, подсказки.

Близкие и знакомые никогда не умирали в ее сознании, даже те, что сгорели в войну и долго преследовали нечеловеческими своими муками, отчаянием и мольбой о спасении. Поэтому нельзя ей ходить к колодцу тетки Аграфены и уже не набрать самой вкусной, исцеляющей от недугов и тоски воды, какую она пила в девичестве и недолгом замужестве: всегда над водой появлялась вдова с детьми, объятые дымом и пламенем.

И не было сил зачерпнуть и поднять ту воду.

И было чувство, что Аграфена узнавала ее, привечала, будто не скатилась ее жизнь под уклон и не отсчитывает последние остатние солнечные денечки, а видит вдова Катерину полной сил, красивой, не увядшей и не замерзшей навечно после гибели деревни.

Невозможно никому об этом рассказать. Скажут: тронулась на старости лет, и вот еще принялась искать, у кого на деревне были серебристые глаза. Светлоокими-то были многие мужчины.

Старая Катерина отложила в сторону тяжелый альбом и прошла через чистую и светлую горницу к окну, на котором тихонько трепетали выцветшие голубенькие ситцевые занавески.

Здесь, на высоком табурете, привычно поскрипывавшем, она любила сидеть и смотреть на улицу, и часто в ее сознании смещалось время, и, бывало, Катерина видела себя девочкой и приходила в беспокойное состояние духа, уже зная, какие выпадут испытания и что за трудная жизнь достанется счастливой девочке с тонкими светлыми косичками, которая и сейчас пришла в палисадник и играет со смешным полосатым котенком.

Разумеется, умные люди посмеются над ней.

Одна вот у бабки Катерины осталась забава, больше ничего уже ей не под силу со слабыми глазами. Только ведь никому не объяснишь, что старость, как и жизнь, бывает разная, и странности тут нет никакой.

Так получилось. С войны у нее не стало собственного будущего, и поэтому она живет прошлым. И не смогла снова полюбить, еще родить детей и жить настоящим. Война у нее все сожгла внутри.

И это никто не видит.

И не догадывается, что старость закрыла боль.

Как пеплом, присыпала раны и заживила снаружи.

А внутри они кровоточат, саднят, и не стихает боль.

Почти сорок лет прошло.