Александр Кротов - Каменные часы

Одна и та же лисица часто попадалась на его пути и все время уходила, кружа вокруг этого места и запутывая следы. Он выбивался из сил, не мог догнать и не мог смириться, что не умеет настигнуть и разорвать в клочья этого подлого юркого зверька, оставляющего всюду по лесу свои метки.

Сегодня Дик не пошел за лисицей. Старый хозяин звал его встречать, и ему слышался хрипловатый, прокуренный голос и мучил запах свежего мяса с кровью.

Шерсть на загривке улеглась, и пес продолжал бег.

Люди мало ходили по этой глухой тропе, держались все больше открытых мест, где издалека можно было увидеть приближающуюся опасность. Старый хозяин любил самый краткий путь, и его ногами выбита эта еле видимая сейчас ниточка дороги. Каждую зиму здесь Дику доводилось не раз душить этих мерзких лисиц, попадавших в капкан.

Хозяин наказывал за жестокость, а он все равно вырывал им глотки, но никогда не пил их приторную и горькую кровь. Она вызывала у него отвращение.

Пес вслушивался в ветер. Откуда-то с левой стороны резко потянуло бензином, и он свернул с тропы и стал забирать далеко вправо — машины уже начинали рокотать вблизи пшеничного поля, еще вчера там целый день ревели тракторы и перекликались люди.

Они, люди, его заметили и приняли за волка.

Сорок лет назад летчик Петр Алексеевич Дягилев перестал слышать земные звуки.

После того как штурмовик совершил вынужденную посадку в дубраве, над лесом появилась гитлеровская «рама», массив был блокирован немецкой полевой жандармерией, и, поднятая по тревоге, рота СС (с проводниками и собаками) выехала на грузовиках и мотоциклах в заданный район.

Летчику Дягилеву казалось, что война дала передышку, на какое-то время вернула к позабытой жизни.

Солнце весело струилось сквозь листву, грибной дух исходил от земли, и сосновый бор вдруг открылся перед ними, как самый заповедный и желанный ее уголок. Но они прошли бор стороной. Там хорошо было гулять, словно в парке, дышать с наслаждением смолистым воздухом, разговаривать о сокровенном и радостном, объясняться в любви и набираться бодрости для дальнейшей жизни, а им сейчас не было до всего этого дела.

Они прошли бор.

Еще сильнее проступили пятна крови на бинтах Дягилева.

Он устал, слабость и боль отнимали много энергии и сил, и все-таки летчик не переставал удивляться той красоте, которая обступила его вокруг, восторгаться жизнью.

Костя шел, потупив глаза. Тревога грызла и изнуряла его. Счастливое лицо оглохшего командира заставляло вздрагивать. Сержант был болен беспокойством, мучился от тишины, света надвигающегося редколесья и не мог забыть бурые пятна крови на боевой машине.

Временами Дягилев терял сознание, продолжая идти с улыбкой по инерции, видеть стайки луговых цветов, и сознание к нему возвращалось через боль и множество звуков, внезапно вспыхивающих и затухающих у него в мозгу.

Мозг еще не смирился с глухотой и продолжал слышать. И Дягилев слышал природу лучше и полней, чем удрученный ожиданием близкой опасности Костя Сорокин.

Стрелок невольно убыстрял шаг и выбирал тропинки поглуше, лощины мрачные и темные. Ему легче было идти там и знать, что с неба нельзя их увидеть. Он уже ненавидел сияющий в солнце лес, разливающий вокруг праздник, отдохновение, мир, — противясь всеми силами не поддаться очарованию. Сержант отчетливо понимал: если это произойдет, тогда ему будет очень трудно умирать и он может не выдержать и захочет во что бы то ни стало остаться в живых.

Костя не воспринимал природу, как Дягилев. Ее безмятежность раздражала и больно ранила его, чем дальше он шел. И уже приводила в тихое бешенство, потому что он не мог, не умел больше наслаждаться этой красотой, не желал покориться ей — ведь бушевала на земле война. И уж лучше бы горел лес, а он задыхался в дыму, чем увидеть вдруг занятое врагом место, где царил мир.

Здесь не могло быть мира.

Здесь не могли петь птицы.

И они пели.

Ветер был ласков, его рождало умиротворяющее дыхание рощ и дубрав.

Сладок был этот ветер.

Уж лучше бы он состоял из чистого и звонкого пламени! И сразу бы все сжег!

Костя терял свои силы быстрее от этих мыслей, чем Дягилев от ран.

Солнце клонилось к востоку.

Они шли на восток и пока ни разу не передохнули.

У Дягилева почернели губы и запали глаза. Он видел, что воздух состоит из серебряных потоков, которые волнами перекатываются один через другой и при этом теряют множество струй, отвесно поднимающихся кверху и образующих у вершин деревьев кольцевые завихрения.

Летчик был убежден, что первым из живущих на земле видит это явление, и прозрачная стихия доверила ему свою тайну движения, дав особенное зрение. Он не думал о значимости открытия, достаточно было окрыленности от бытия и необыкновенного счастья первооткрывателя.

Дягилев был счастлив видеть и осязать воздух.

Он упал и не заметил этого, продолжая чувствовать, как проходили сквозь его тело серебряные потоки.

Костя Сорокин опустился рядом на землю. Лег на спину. И мгновенно и глубоко уснул. Мелькнувшая тень «рамы» накрыла его с головой и пронеслась мимо. Он не проснулся.

Ему снилась любимая.

Костя шел с ней по улице, где вырос и знал каждый закоулок. Из многих окон на него завистливо смотрели, а прохожие останавливались и оборачивались вслед. И сам он удивлялся и даже в глубине души оторопь брала — так хороша, красива была девушка, что доверчиво склонила ему голову на плечо, но Костя ее впервые видел и во сне все старался рассмотреть.

Он не успел полюбить до войны.

И все-таки любимая снилась ему!

Костя знал, что это — неправда, такого не может быть. Но она снилась ему, и в эту минуту верилось, что так и есть все на самом деле. Улица удивлялась вместе с ним.

Рота СС повзводно начала прочесывать лес.

За холмом, в балке, притаился хутор.

Три рубленых пятистенных избы, сараи, хлевы, сенные высокие навесы обегал мощный заплот из дубовых бревен. У центральной домины сидел на лавочке старик и курил трубку. Все ставни на окнах были плотно закрыты.

Собака дремала в тени под лавкой.

Тихо было в хлевах, пусто во дворе. На окаменевшей земле, выбитой ногами людей за много лет, начинал уже расти чертополох, пробивался бурьян, у ворот крапива вымахала в рост человека.

Все хуторяне от мала до велика ушли на фронт и пропали на войне. Старик остался один. Он не знал о гибели своих четырех крепких и сильных сыновей. Каждый из них мог разогнуть подкову, умел растить хлеб, охотиться, ловить рыбу и работать от зари до зари.

Они ушли из дома и стали солдатами.

Они погибли за много километров от дома, и братской могилой им стала дымящаяся авиационная воронка, и прах их был развеян на том последнем рубеже, где ополченцы держали оборону.