Александр Кротов - Каменные часы

Я не пойму: тебя что? Не оскорбили? Не наплевали в лицо? Пришла, видишь ли, убогонькая, безответная старушонка — себя не защитит, и никто уже не вступится за нее, — у Никифора от возмущения дрожали руки, когда он закуривал новую сигарету, — поразительно!

— Ну, остынь! Остынь! — попросила его старая Катерина. — Нет ведь никого в больнице по воскресеньям. Замшевый сидит где-нибудь на даче, бережет свое здоровье, — она невольно удивилась, что поддалась настроению Никифора и злые у нее складывались слова. — Прошу тебя, не выдумывай сейчас про больницу.

— Да нельзя так это спускать! — возмутился Никифор. В глазах его загорались и тлели бешеные угольки. На лбу проступил рваный след от фашистской пули. — Повытаскиваю я их из отдельных панцирей-квартир и в воскресенье. Что? Неласково я говорю? А по-иному отучила война! — в голосе его заслышалась обида и боль. — Нету у меня на такое спокойствия и никогда не будет! Без всяких разговоров поедем…

— Ох, Никифор, — покачала она головой, скорбным сделалось ее лицо, — сорвешь ты свое сердце, слишком много у тебя к людям любви и гнева. Едем, конечно, в райцентр, не переживай, только скажи: зачем приехал-то?

— Да навестить тебя со своими детьми, — улыбнулся широко Никифор и поглядел на часы. — Должны уже подъехать дети.

— Уж будто, — недоверчиво сказала старая Катерина, — неужели завел семью? И детей народил? За два года не очень-то народишь!

— А ты погляди, — подвел старую Никифор к окну, и она увидела, как на бетонке показалась колонна автобусов, — и твои это тоже дети…

Прямо у дома старой Катерины затормозил головной автобус. Никифор окончательно повеселел.

— Гляди хорошенько своих детей и тетки Аграфены.

Пять львовских автобусов были полны детворой. Открылись двери, и пионеры выпрыгивали на землю новой деревни и шли нескончаемой толпой с цветами к дому старой Катерины.

— Ну вот, — сказал Никифор, голос его дрогнул и оборвался. Он обнял старую и повел к детям. Она протяжно вздохнула и смахнула слезы ладонью. — Спокойно им про себя расскажи, — напутствовал шепотом Никифор.

Катерина почувствовала, что сам он сдерживает слезы на последнем пределе.

В высоком, неподвижном небе звенел жаворонок.

Катерина услышала его песню, когда замерли мальчишки и девчонки у обелиска, закрыли ее от новой деревни живой стеной. Исчезла каменная страница с фамилиями павших под целым холмом цветов.

У старой закружилась голова. Она словно ощутила, как растет трава, пробивается сквозь землю. Ветер упал с вершин деревьев и оледенил ей сердце.

Нет, не умела, не научилась старая говорить: тихим был ее голос, и слезы вспыхивали на глазах. Томительная, тревожная тишина необычайно волновала, и Катерина не помнила себя в эти минуты, с великим трудом исполнила просьбу Никифора, и только в рейсовом автобусе, катившем в райцентр, вернулась к ней ясность и способность воспринимать сегодняшний день.

Никифор с отрешенным лицом смотрел в окно. В глубоких морщинах его светились слезы. Или это ей показалось и свои собственные еще не высохли?

Мимо проплывал лес.

С войны она не ходила там по глухим тропам. Сейчас не было нужды без конца прятаться на своей земле. И не тяжелая забота, а спокойствие и скука блуждают по лицам пассажиров, которые на остановке — все туристы, будь они неладны! — едва не ломая кости друг другу, захватывали сидячие места.

Не хотелось им постоять полчаса пути.

Конечно, таких только горе научит доброте или собственная беспомощность. Мучает, мучает их одиночество. Все зло — от этого. Потому уважение у них растет лишь к самим себе и дорогим вещам. Нет у таких друзей и знакомых, способных искренне и бескорыстно помочь им в трудную минуту. Отсюда у них — грубость, и злость, и беспощадность, и стремление одеться как можно модней и нарядней — хоть как-то компенсировать свою убогость души и неустроенность там, где все по справедливости. Все — от одиночества. От него затягивает сердце сытая глухота, и друзьями и знакомыми называются вечные гости, тоже страдающие от того же недуга: безразличия к ближнему.

И заразная ведь болезнь!

Старая Катерина не стала говорить о том Никифору.

Он не хуже, чем она, чувствовал это и понимал, если сорвался сразу же ехать в райбольницу, и, наверное, все-таки есть резон думать, что люди, подобные Лизке, этой тонкогубой лихоманке, уходили от возмездия часто именно из-за одиночек, смотрящих в себя, в свою конуру, одиночек, которым никогда не нужно для счастливой жизни различать подлеца и хорошего человека, да и не станут они себя чем-то утруждать помимо своего маленького уютного мирка. На это у них уверенности и силы хватает, да еще на то, чтобы хоть местечко урвать в автобусе и, зевая от скуки, полчаса проехать с людьми и совершенно их не заметить, наплевав на них.

Лизка, если хорошенько припомнить, тоже сначала была такой, и уж затем в страшную годину прибилась к Тялте, приспособилась жить с упырем. Легче ей было с ним, чем с людьми, которых истязал изверг. Он никогда не тревожил ее совесть.

Все-таки какие неисповедимые пути бывают у одиночек, совершенно оторвавшихся от людей, и нельзя им сочувствовать и тем более — стараться их понять. Карой надо лечить такую болезнь. Только карой!

Лизка ведь погубила Ваню Коврова, выследила его, чтобы умаслить своего упыря и подняться с ним вровень, заслужить благодарность недотыкомки в обмен на подарки, золото, шикарную одежду, меха, сытую жратву и вино, когда в селе уже начинался голод, ограбленные люди стали нищими и из них фашисты складывали ужасные штабели, а пламя, дым и чад заслонили небо.

Многие преступления рождаются от неодолимого, звериного одиночества, разливающего по земле дикость и мрак.

Уверена была в том старая Катерина.

Оттого фашистам и нужен был Тялтя (тоже ведь сверхчеловеком, великой одиночкой считал себя этот плюгавый крючконосый убийца). Такие не способны жить вместе со своей страной и народом, при удобном случае все на свете продадут, лишь бы уцелеть и уцепиться за жало власти.

Тялтя-Гуль уничтожил массу людей и заставил гитлеровцев не вспоминать о своей национальности. Но память-то не отнять у тех, кто выжил!

Никифор дотронулся до руки старой Катерины.

— Приехали.

Она открыла усталые, воспаленные глаза. Чуть было не сморил сон. Уже пригрезился было омерзительный Тялтя-Гуль.

— Ох, не хочу я смотреть другой раз на Лизку, — пожаловалась старая, — поверь, не хочу.

Они вышли из опустевшего автобуса последними, вздохнули после духоты на свежем ветре. Изрядно сквозило на небольшой открытой площади. Трехэтажные дома виднелись впереди. За ними располагались небольшие корпуса больницы. Туда вела булыжная мостовая. Только здесь оставили власти города маленький ее кусочек. Дальше начиналась широкая асфальтовая магистраль.