Игорь Муратов - Окна, открытые настежь

— А версификация? Техника? — крикнул худущий блондин, который все время стоял, подпирая плечом дверь. — Форма у него высокая?

— Разве можно сказать о моторе, что он хорош, потому что имеет прекрасный внешний вид, если он не является двигателем? Это же не мотор будет, а макет…

— Примитивное сравнение! — не выдержал Кошкин.

— У Тараса Шевченко в знаменитой строфе «Реве та стогне Дніпр широкий», между прочим, рифмуется «завива» и «підійма». Но никто не замечает, потому что это гениальная поэзия… И вообще, чего стоит голая поэтическая техника в наше время, когда существуют кибернетические машины, которые выдают на-гора́ стихи куда более совершенные, чем у товарища Кошкина!

— Прочитайте нам что-нибудь свое, Василий Петрович, — попросила Женя Вербового, чтоб хоть этим остановить Виталия. В глубине души она была с ним согласна, но ей почему-то ни за что не хотелось соглашаться с Виталием: слишком уж он безапелляционно все это говорил.

Все дружно захлопали в ладоши. Вербовой неожиданно для Виталия сразу же согласился.

— С радостью, — сказал он. — Только не знаю, что именно.

Он заметно волновался. Даже немного побледнел. Виталий был уверен раньше, что такие опытные литераторы, как Вербовой, уже давно не волнуются перед выступлениями.

— Стихотворение называется «Ода солнцу», — сказал Вербовой. И стал читать из блокнота.

Виталий с удовольствием, но без волнения слушал элегические строки. Все в природе любовалось солнцем: дремучие извечные леса, куда проникало оно, разгоняя тьму; огромные города, в которых равно отражали его и зеркальные окна дворцов и окошки лачуг; голуби на бульварах; ядовитые змеи, что грели свои узорчатые спины… А больше всего радовалась, встречая солнце, босоногая ватага ребятишек. Маленьким зеркальцем они пускали по сторонам неуловимых солнечных зайчиков…

И когда Виталий заслушался, убаюканный музыкой слов, произошел взрыв. Тот же ямб, не нарушенный ни одним ритмическим перебоем, вдруг ощетинился, стал угрожающим:

Виталий не слышал аплодисментов. Смотрел на Женю. Она сняла очки, и он увидел в ее глазах что-то такое, чего не видел раньше: страстное, мужественное, решительное. «Вот что я должен в ней оберегать», — сказал он себе, когда глаза их встретились.

В трамвае они долго ехали молча. Наконец Виталий сказал:

— Вы были правы. Этот Вербовой неплохой поэт.

— Хорошо, что вы хоть его признали. Я думала, вы вообще против стихов. Сейчас это модно.

— Вы серьезно рассердились за мое выступление о Кошкине?

— В той мере, в какой имею право сердиться на постороннего человека.

— По-вашему, надо было хвалить то, что мне не нравится?

— Если вы такой правдолюб, взяли бы да написали всю правду про… — и она назвала фамилию известного поэта, который в последнее время писал серые, бесцветные стихи, а их по привычке включали в хрестоматии как классику.

— Зачем же я буду писать о нем? Разве я критик?

— Но ведь вы пишете в газетах. Я и сегодня читала…

— Правда? Ну и как?

— Написано живо.

— Премного благодарен. Меня интересует не то, как написано, а по существу…

— Боюсь, что наговорю вам глупостей.

— Вы можете наговорить неприятностей, но — глупостей? Вы не способны на них.

— Комплимент? Или ирония?

— Да нет, вы умница, это видно невооруженным глазом. Каков же ваш приговор? Я жду.

— К сожалению, мне пора выходить.

— Разве вы живете в центре?

— Нет, я живу возле парка. Мне надо купить одну вещь.

— Какую вещь?

— Могу удовлетворить ваше повышенное любопытство: хочу купить электробритву системы «Слобожанка» для своего жениха. У него сегодня день рождения. Его зовут Дима. Вы с ним познакомились на воскреснике. Больше вас ничего не интересует? До свидания.

— Постойте… Эту бритву можно купить в магазине подарков на Университетской площади. Вам совсем ни к чему выходить здесь.

Они поехали дальше. В трамвае были свободные места, но Женя не садилась. Виталий стоял возле и держался за тот же поручень, что и она. На площади сошли.

— Это ничего, что я с вами пойду в магазин? Я тоже хотел бы посмотреть кое-что.

Она пожала плечами.

— Может, я и ошибаюсь относительно способностей вашего Кошкина, — сказал немного виновато Виталий, — но мне всегда казалось, что горькая правда, сказанная в глаза, лучше, чем позолоченная пилюля, чем булыжник за пазухой, — и вспомнил Тоню.

— А я за то, чтобы самую горькую правду говорить, не обижая человека, — сказала Женя. И вспомнила Бориса. Он чем-то очень больно обидел отца, хоть, может, и сказал правду. — Вот в вашей статье вы тоже не всегда… не во всех формулировках тактичны. Разве можно безапелляционно всех, кто вынужден строиться в индивидуальном порядке, обвинять в обывательщине и спекулятивных тенденциях? Я уверена, что не все они откармливают свиней и не все торгуют фруктами на базаре.

— Я нарочно сгустил краски, чтобы акцентировать на главной опасности.

— Главная опасность не в этом.

— А в чем же?

— В равнодушии к средним, рядовым людям.

Они купили бритву для Димы и вышли из магазина, продолжая разговор.

— Вот вы несколько раз употребили в статье термин «человек будущего». И равняете на этот термин живых, реальных людей. А я с этим не согласна. Надо сперва точно представить себе, каким он будет, этот человек будущего. Аскетом? Или, наоборот, уподобится древним эпикурейцам? В чем именно будет состоять его гармоничность? И не будет ли он со своей гармонической экстрапорядочностью слишком скучным?

— Прежде всего, — Виталий остановился. Остановилась и Женя. — Прежде всего, этот человек должен понимать красоту.

— Этого очень мало. Есть и сейчас бездельники, негодяи, которые отлично понимают и ценят красоту.

— Нет, нет… Не внешнюю, а внутреннюю, духовную красоту… Все помыслы этого человека должны быть величественными. Даже выполняя рядовую, незаметную работу, он должен чувствовать все величие окружающего… Величие не только бытия, но и еще не осуществленных человеческих дерзаний.