Игорь Муратов - Окна, открытые настежь

Слушая Жаклину, просто невозможно было поверить, что она умеет изъясняться на простом человеческом языке.

Будь это не Жаклина, а, например, Подорожный, Виталий давно бы показал ему, где раки зимуют. Но Жаклину ему было жаль, он ни на минуту не сомневался в ее искренности. А еще, положа руку на сердце, Виталия сдерживало то, что он почти наверняка знал: Жаклина немножко влюблена в него.

Блестя глазами, Жаклина выпалила:

— Не знаю, с кем Виталий еще советовался, но если Женя отговаривает его сделать правильный шаг, тогда не понимаю я эту Женю!

— Дура! — стукнул Жорка кулаком по столу. — Сейчас же извинись перед Виталием.

Было поздно. Виталий вскочил со стула и пошел к выходу, не попрощавшись ни с кем.

— Постой… Куда ты? — бросился вслед за ним Жорка.

— Мне здесь нечего делать, — сказал Виталий сдавленным голосом, — а Жаклине передай, что э т а Женя — не э т а Женя, а моя жена. И я никому не позволю говорить о ней в таком тоне.

— Верните же его кто-нибудь! — чуть не плача просила Жаклина, когда за Виталием хлопнула дверь. — Неужели мне за ним бежать хвостиком?

Юлик сорвался было с места, но Рогань не пустил:

— Ладно. Пускай поостынет. Трахнули хлопца по больному месту, а теперь с пластырем лезут. — И добавил: — А все же этот разговор не без пользы. Может, кое-кто поймет, как с человеческой душой обращаться.

— Почему же ты молчишь? — еще раз спросила Женя Виталия. — Это правда, что над тобой было что-то вроде товарищеского суда?

— Можно все высмеять, Женя, — обиделся за друзей Виталий. — Я и сам недавно без разбора что угодно высмеивал… А нужно ли это? Представь, собрались равнодушные люди и, ведя сухой протокол, пытаются вынести резолюцию о чьей-то неудавшейся жизни. Это смешно. Даже глупо. Или другой вариант: чинуши, похожие на провинциальных кумушек, под соусом «борьбы за высокую мораль» копаются в чьем-то грязном белье, лезут любопытными лапами в чужую душу. Это мерзко. А мои ребята не выносили никаких резолюций. И не было тогда никакого собрания. Они просто болеют за меня душой. Искренне болеют. И за тебя. Понимаешь?

— Значит, все-таки что-то подобное было? — настороженно спросила Женя. — А ты не сказал мне.

— Да, было, — помолчав, ответил Виталий. — Они задали мне тот же вопрос, что и ты: почему мы с тобой не уходим отсюда? Они говорили мне… Каждый по-своему, каждый со своей точки зрения… Но все свелось к одному: «Если тесть неприятен тебе (а я не скрываю этого ни от отца, ни от друзей), если тебя вовлекают в историю, которая тебе не по душе, и ты должен делать то, что противоречит твоим убеждениям, зачем ты все это терпишь? Во имя чего? Разве не лучше изолировать чистую молодую любовь от такой обстановки?» И еще они высказывали опасения, что у нас с тобой может разладиться жизнь, если мы не создадим себе благоприятных условий для счастья.

— Не представляю, что ты мог им на это ответить, — сказала Женя, чувствуя, как ее все больше и больше охватывает непонятная лихорадка.

— Я ничего не ответил. Я просто разозлился и ушел. — Виталий притянул ее к себе, посадил рядом на диван, взял руку в свою, крепко сжал. — А вот что я должен был им сказать: «Дорогие друзья! Нравится мне или нет форма вашей беседы со мной, но вы правы. И я бы на вашем месте не похвалил человека, который говорит одно, а делает другое да еще и не может как следует объяснить, почему он так делает. Мне очень трудно рассказать вам, почему я не могу уйти из семьи, где так или иначе участвую в каком-то глупейшем строительстве, которое противно мне до глубины души. А не могу я уйти потому, что для моей Жени, для самой дорогой из всех женщин на свете, этот уход покажется бегством. Всю жизнь она будет грызть себя за то, что мы оставили ее больную мать, дали повод говорить ее отцу, что мы эгоисты и отщепенцы. И тогда ее любовь ко мне превратится во что-то надрывное, болезненно-жертвенное. А это смертельно опасно даже для самой нежной любви…»

— Чего ты хочешь от меня? — спросила в отчаянии Женя.

— Я хочу жить без тумана. При свете солнца. Только твоя мать может развеять в семье этот удушливый поганый туман. Пусть она потребует к ответу Омеляна Свиридовича. За дом, за Бориса, за все. И убедить ее в этом не могут ни Зоя, ни я, ни Захар. Мы с ним все-таки здесь не родные. Это должна сделать ты.

— Рисковать жизнью матери? — ужаснулась Женя. — Никогда я на это не решусь. А если выяснится, что отец… Нет. Она этого не переживет.

— А если сама жизнь ей все откроет? Тогда тебе легче? — спросил Виталий, не отступая перед Жениным умоляющим взглядом. — Значит, ты боишься не того, что случится с матерью, а не хочешь взять на себя о т в е т с т в е н н о с т ь? Пусть будет что будет, лишь бы не ты отвечала?

«Он разлюбит меня, — подумала Женя, холодея от одной мысли, что такое может случиться, — я слишком бесхарактерна, чтобы он мог любить меня, слишком безвольна».

— И пока ты, Женька, не поймешь этого… пока не откроешь матери глаза и не скажешь правду, никуда мы с тобой не уйдем. Не из того мы теста, чтобы в благоприятных условиях воспитывать приятные чувства. Я хочу, чтобы в этой семье было все хорошо. И я добьюсь. Будет все хорошо.

Увидев «Волгу», свернувшую с шоссе на боковую грейдерную дорогу к элеватору, Крамаренко выругался. После аварии почти каждый день здесь комиссии. Ездят, смотрят, расспрашивают, сомневаются, не доверяют.

Чья же это «Волга», интересно? Из треста вчера были, из обкома партии тоже. Сам Борщ (в который раз!) все углы лично осмотрел. Долго Крамаренко надо еще выслуживаться, чтобы доверие вернуть. А кому это нужно? Все равно что-то оборвалось: какая-то ниточка, паутинка, на которой держался его интерес к работе.

— Салют передовикам строителям! (Ага! Это «Волга» Волобуева. Что ему надо, интересно?)

— Я на минуту, — выглянул Волобуев из кабины и позвал Крамаренко в машину. Тот сел.

Пахло духами, сигаретным дымком. Из радиоприемника плыла тихая музыка. Чувственно стонал саксофон. В унисон играли скрипки. Невидимая красавица на непонятном языке соблазняла кого-то, манила. За кремовыми шторками не видно было ни бетономешалки, ни противопожарных бочек с гнилой зеленой водой. Маленький, уютный, отрезанный от будничной жизни уголочек. Музыка. Женский голос. Сигаретный дымок.

И вдруг в этот тихий оазис врывается голос Волобуева:

— Слыхал новость? Finita la commedia.

— Какая там еще комедия? — смерил его тяжелым взглядом Крамаренко. Ему осточертела наигранная веселость приятеля. Он устал бояться и устал ждать. По тону Волобуева он догадался, что речь идет о чем-то важном для Крамаренко. И неприятном. — Давай выкладывай, — сказал он, наперед зная: сейчас услышит что-нибудь о Богданчике. На этих днях должно было закончиться расследование, и хотя Крамаренко, убаюканный оптимизмом Богдана Георгиевича, не очень-то боялся результатов, но все-таки жил в напряженном ожидании. — Кончила работу комиссия? — поторопил он с ответом Волобуева.