Игорь Муратов - Окна, открытые настежь

И тут начиналось самое противное: Крамаренко расхваливал Катерину Марковну. Перечислял ее заслуги перед детьми, и обязательно получалось так, по его словам, что это, по существу, его личные заслуги, хоть он и говорил «мы».

И никто не пожимал плечами, не возражал. Никто не спрашивал: «А где же наши деньги? Где те строительные материалы, из-за которых испытываем такие трудности?» Нет. Все молчали и слушали. А Стасик, предупредительно подавшись вперед, смотрел на отца, поддакивал и выжидал, когда можно будет выпросить у него рублевку.

Молчаливый Захар и полкружки пива не выпьет — каждую копеечку тестю несет. А Зоя слушает отца, словно завороженная, и тайком вытирает слезу, когда тот вспоминает бессонные ночи и заботы о неблагодарных детях.

Женя, умная, тонкая, чуткая к малейшей фальшивой нотке, и та вбивает себе в голову: «Значит, так надо».

«Что же это такое? — спросил себя еще раз Виталий. — Неужели я один зрячий, а они все слепые?»

Виталий обвел глазами расцвеченный огнями город. Почему он до сих пор не сбежал из этой семьи, из этого ада? Ждет для себя чего-то другого, в тысячу раз более трудного, но и более справедливого? Но, если он прав, почему он не вышел на трибуну и не рассказал все как есть: о больной Жениной матери, о ссоре тестя с Борисом, об идущих в таинственную прорву деньгах? Почему он ни за что бы не решился говорить о том, что его так мучит, если эти страдания, сомнения, тяготы помечены тысячелетним тавром: «Не прикасаться. Личная жизнь»?

Светлые окна молчали.

И впервые Виталием овладело предательское чувство, похожее на судорогу во время большого заплыва: разочарование в тех, для кого совершаются подвиги.

«Им неинтересно, что у меня в душе, что в семье, — думал он с раздражением, — они хлопали Величко за его громкие фразы, за холодную формальную логику… И Сашко вместе со всеми. Я заметил, как тот бил в ладоши, тряся бородой. Противно было смотреть. Обрадовался, дуралей, что «перевоспитал» Романа. Разве им всем нужны были на этом диспуте какие-то мысли? Разве их мучили сомнения? Нет. Им нужен был эстрадный концерт. И они его получили. Двойную порцию: от Величко и от филармонии».

«Курица может съесть человека», — вспомнил Виталий остроту Величко. Неплохо сказано. Метко. Но ведь Роман сам недавно навязывал молодежи эту людоедскую курицу, а теперь упражняется в остроумии, когда строится жилкомбинат, когда на заводе избран новый партком и все ясно. А Виталий говорил об этом давно…

И тут он сбился с мысли, словно споткнулся. Ну и что же, что говорил? Чем они провинились перед Виталием, эти парни и девушки, которых он только что обвинил во всех смертных грехах? В чем обвинил? В неблагодарности? В том, что аплодировали не ему, а Величко? Но ведь Роман говорил то же самое, что сказал бы Виталий. Только сам Виталий виноват, что отказался от диспута, не нашел в себе силы пойти на риск и открыть Жениной матери правду.

Да и Величко глупо так ненавидеть за то, что он не расшаркивался перед Виталием, не цитировал его статью, а просто излагал мысли из этой статьи… Аплодисменты? Да пусть он их себе берет на здоровье, если не может без них жить. Лишь бы говорил то, что нужно, и делал, что нужно. А Виталий обойдется на этот раз без оваций. И не только на этот раз: и сегодня, и завтра, и всю жизнь.

Да, всю жизнь он будет лезть на рожон и отстаивать то, во что верит. Сметать с пути все лживое, шкурное, все, что поганит людей. Чтобы его потомки, не раздумывая, протянули руку помощи терпящей бедствие соседней планете. И не требовали за это никакой благодарности. Да здравствует победа без победных фанфар!

Ему стало необыкновенно легко, и он бросил вызывающий взгляд на молчащие светлые окна. Но они уже не были загадочными: они откровенно улыбались ему.

— Женя, к тебе.

Она отложила книгу. Рядом с Виталием стоял незнакомый молодой человек в роговых очках.

— Пожалуйста, садитесь.

— Спасибо… Я на минуту. Вам письмо… Просили ответ.

Разорвала конверт. На конверте не было ни адреса, ни штемпеля.

«Дорогая, родная Женюрка! Передаю это через нашего друга, молодого биохимика… Вот теперь можно обо всем написать тебе. Собственно, пишу я, но и Борис активно участвует в послании. Он наконец со мной в санатории, в чудесном месте, где прекрасный лес, река и замечательный воздух. Наконец все хорошо. (Тьфу, тьфу! Было — и не спрашивай!)

Перед тем как мы «исчезли», Борис во время очень ответственного опыта допустил непростительную неосторожность. Безусловно, это было преступление с его стороны, нарушение элементарных правил безопасности. Но трудно его винить. Такая была ситуация: упущенное мгновение могло свести на нет долгие месяцы напряженной работы. Мы все время о вас думаем. Я не хотела писать, пока не выяснится с его состоянием здоровья… Да и не писалось. Почти не ела и не спала и вообще все эти два с половиной месяца была как сумасшедшая. Профессор говорит, что Борька родился в сорочке, что на первый раз пронесло и ему скоро позволят работать. Но пока еще слаб, так что я сейчас буду писать под его диктовку».

«Дорогая сестренка! — прочитала Женя с трудом: буквы прыгали перед глазами. — Мне еще трудно не только писать, но и диктовать. А поэтому сразу о главном. Я виноват перед тобой, перед всеми. Надо было после ссоры с отцом сразу же все рассказать. Но я был сбит с толку той яростью, с которой отец обрушился на меня. А за что? За то, что я просил его не потакать проходимцам, не жертвовать совестью. Из-за чего? Из-за какого-то обещанного ему в управлении места.

И еще я думал, что он сделает так, как должен был сделать на его месте каждый честный человек: не допустит до аварии, будет стучать во все двери, пока не докажет, что ему подсунули негодный цемент.

Но он так не сделал. Уже когда я оправился после болезни, Ирма сказала, что случилась авария, что была человеческая жертва. А сколько жертв могло быть, если бы отец строил не элеватор, а так, как в прошлом году, школу-интернат? Ты ведь помнишь, тогда вселили детей в еще не достроенный дом.

Признаюсь, я был груб, он ответил мне тем же, он сказал, что не считает меня сыном. Тысячу раз я спрашивал себя после этого: «Может быть, из благодарности за то, что отец меня кормил и поил, я должен был смотреть на все его поступки сквозь пальцы?»

И тут же отвечал себе: «Нет. Отцов хлеб не защитная оболочка от правды. Благодарность нельзя прививать человеку, как слепое религиозное чувство или в директивном порядке. Никакие заслуги не могут закрыть нам глаза, заслонить фальшь и подлость».

А ведь вся моя вина заключалась в том, что я не закрывал на них глаза и сказал ему правду. Потому что любил его и желал ему только добра.