Игорь Муратов - Окна, открытые настежь

Женя, милая, разве любовь не дает нам права на искренность? Разве тот, кто замечает пятна на солнце, покушается на само солнце? А тот, кто по-ханжески врет, что не видит этих пятен, вправе считать себя ортодоксальным защитником солнца?

Чепуха! Теория безгрешности тех, кому мы обязаны чем-то, — это подлая теория. Наш отец по существу совершил преступление. Пусть не юридическое — моральное. Он формально кого-то предупреждал, но продолжал делать то, что приказало начальство. Он совершил одно из тягчайших преступлений — преступление р а в н о д у ш и я. А может быть, и еще хуже: преступление к о р ы с т о л ю б и я.

Теперь я вижу, что не имел права рассчитывать на то, что совесть отца окажется сильнее его тщеславия. Я должен был сразу куда-то бежать, кому-то сказать, кого-то предупредить… Но я не сделал этого. И не только потому, что поверил отцу. На какое-то время, захваченный работой, я усыпил себя оправданием: «Делая большие дела, человек не имеет права терять время на борьбу с малым злом».

Какая же это роковая ошибка! Разве можно обходить стороной всех этих богданчиков, которых испугался отец? Разве можно ненавидеть зло большое и обходить малое, мотивируя это тем, что его можно без труда обойти! Нет, степень зла измеряется не тем, угрожает оно нескольким людям или миллионам людей, а его п р и р о д о й. Ведь отрава всегда остается отравой и не становится нектаром оттого, что вмещается в ампулу, а не заполняет огромный баллон.

Сколько на свете добрых, честных людей, а до сих пор живет кое-где сплетня о человечестве как о сборище извечных мерзавцев. И кто же ее нам подсовывает? Мелкие людишки… Завистливые, ничтожные карлики.

Они пользуются тем, что сильные люди добры, что, свершая бессмертные подвиги и выигрывая великие битвы, они не находят достаточно времени, чтобы раз навсегда расправиться с кучкой пигмеев.

Но так продолжаться не может. Глядя вдаль, ми должны смотреть и под ноги. Отряхнуть нечисть. Растоптать ее. Без всякой жалости. В этом тоже величайшая гуманность нашего века…»

«Борис очень устал и разнервничался, — это уже Ирма писала, — он всех целует, особенно маму и Женю, и хочет своей рукой приписать несколько слов».

Дальше неровным почерком дрожащей руки было выведено:

«Дорогие мои, ждите великих событий. Ваш Барбарис».

— Ему и вправду лучше? — спросила Женя сквозь слезы.

— Врачи считают, — как-то неуверенно ответил гость, — что опасность для жизни миновала. Он все время под надзором профессуры. Будем надеяться.

— Будем надеяться, — повторила Женя. — Передайте, что мы любим его… Непременно напишем…

— Борис просил, чтобы мама сама написала ему.

— Да, да… Конечно… Мама напишет. А как же?!

— Тогда вот вам мой адрес. Пошлите письмо на мое имя, а я передам. Может получиться так, что Борису Омеляновичу придется вернуться в клинику. Эта болезнь иногда преподносит сюрпризы.

Женя побледнела еще больше. Виталий спросил:

— Может, выпьете чаю?

— Нет. У меня через час самолет. Я пробыл в вашем городе лишь три часа. Прекрасный город. Море зелени! Никогда не представлял его таким садом.

— Вот я и знаю всю правду, — сказала Женя. Глаза ее были сухими, но губы дрожали. — А легче ли мне от нее? — и она протянула Виталию письмо.

Он проглотил его залпом и посмотрел на Женю, счастливый, взбудораженный, ошеломленный совпадением мыслей: ему показалось, что все это не Борис, а он сам написал.

Зоя очень устала. В «Динамо» еще не кончилось обеденное время, а ноги гудели, словно пора смену сдавать. В книге отзывов и предложений о ней было написано много похвального. Зоя сама удивлялась, откуда только берутся у нее эти «приветливость», «вежливость» и «теплая забота». Не так-то легко быть приветливой, если какой-нибудь крикун горланит на весь зал, что сидит три часа, а в действительности и пяти минут не прошло, как явился. Или заслужить похвалу за быстрое обслуживание, когда на выдаче Мазуренко. Он ведь, лысый черт, всегда будто спросонья.

А стиляги? Вот кого Зоя ненавидит! Чего только не наслушаешься от этих попугаев: и намеков, и непристойностей… Бездельники поганые. Правильно их в фельетонах драконят. Пьют на рубль, а ломаются на сотню. Так и норовят за локоть тебя схватить, ущипнуть. Охрипнешь, уговаривая: «Без рук, без рук, мальчики!» А тут бы не уговаривать, а мокрым полотенцем по морде так, чтобы закрутился, болван.

Как-то и Стасик забрел с тремя лоботрясами. Те в зеленых пиджаках, волосы, как у арестантов, подстрижены, глаза поганые, маслянистые. Не хотелось на людях с родным братом скандалить. Отцу пожаловалась, а тот глаза прячет. Пообещал накрутить Стасю хвост. Может, забыл? Совсем у него нет времени из-за этого строительства. А с Виталием, с нею, с Захаром Стасик разговаривать не хочет. Только Женю немного слушается да еще тетю Лизу — та его тайком деньгами балует…

Жаль, что рано снег сошел в этом году и нет теперь лыжников на стадионе. Ну, да ничего. Скоро будут летние соревнования. Для Зои это не работа, а праздник, когда спортсмены обедают в ресторане. Молодые, веселые. Так и веет от них силой, здоровьем. И шутят без намеков, и смеются от души. Что бы ни танцевали — все равно у них не так, как у стиляг. А те, когда танцуют, просто противно смотреть.

К иностранцам Зоя по-разному относится. Если за столиками демократы или делегации, с ними можно чувствовать себя как со своими. Совсем другое дело с туристами. Ох, и типы же встречаются! Один, например, предлагал Зое полсотни, чтобы она отпросилась с работы и с ним часок посидела. Придурковатый какой-то. Всю жизнь только и мечтала Зоя пообедать с таким орангутангом… А другой подозвал к себе и спрашивает: «Правда, что в Советском Союзе официантки подслушивают, о чем иностранцы говорят?» Ну, она ж его и отбрила! «Может, и подслушала бы, говорит, если бы хоть раз о чем-нибудь толковом поговорили».

А вообще это тяжелые дни, когда иностранцев много. Зоя прямо с ног сбивается. Она ведь пока одна-единственная окончила курсы английского языка. Вот и дергают ее от столика к столику. Что бы всем девчатам на курсы пойти? Неужели сознательности не хватает?

Сейчас она сидит в уголке на открытой веранде, отдыхает и время от времени посматривает на свои столики. За тем, который ближе к стенке, седой профессор астрономии доедает голубцы. Он постоянный клиент. Как-то услышал Зоину фамилию и спросил: не родственница ли она Борису? Оказывается, знает Борьку!

Как только профессор положит на пустую тарелку вилку и нож, Зоя подаст кофе. Боже сохрани подать этому клиенту кофе, если он второго блюда не дожевал!

А чуть дальше — молодая парочка. Влюбленные, наверно. На них еще долго можно не обращать внимания. Они молниеносно проглотили бифштексы и заказали мороженое. Разве Зоя не понимает, что им приятно здесь подольше посидеть? Зачем же спешить с мороженым?