Илья Зверев - Защитник Седов

— Четыре расстрела, — ответил Седов.

— Капля в море. И бесполезно… Просто будет поздно! Пока ты доедешь, их уже могут там… того… Когда был приговор? Позавчера? Спецколлегия? Значит, «окончательный и обжалованию не подлежит»! Так что, по-твоему, там будут чикаться еще два дня?

— Я сейчас к… (он назвал имя-отчество Большого прокурора), попрошу приостановить исполнение…

— Как юрист к юристу? С аргументами? Дур-рак! — с горечью воскликнул Костя, благородный седой мальчишка, верный друг. — Неси, неси ему свои аргументы! С ним хорошо спорить. Ты ему цитату. А он тебе ссылку, — Костя вздохнул. — Или каторгу…

— Тише, — попросил Седов. — На нас оглядываются.

Вряд ли Костя надеялся и даже хотел его переубедить. Ему нужно было выговориться, выкричаться, отвести душу. Может быть, он думал, что вот скоро и Володи Седова не станет и совсем уж не с кем будет отвести душу.

— И кого мы защищаем? Разве обвиняемого? Себя! «Я не могу не согласиться с прокурором, что преступление моего подзащитного заслуживает высшей меры наказания, кровь леденеет в жилах, когда думаешь о той чудовищной бездне падения… Но, опираясь на высокий гуманизм нашей Конституции, я прошу, если возможно…» Это когда сам знаешь, что судят невинного. Ведь знаешь же…

И вдруг Костя умолк так же внезапно, как взорвался.

— Ладно. Будь здоров. Возьми, почитай на дорожку.

Он сунул Седову в карман два скатанных в трубку журнала (кажется, «Соцзаконность») и больно стиснул руку.

— Нет, Костя, — сказал Седов. — Нельзя беречься. Противно. А кроме того, ты сгущаешь краски…

…В прокуратуру Союза можно было пройти просто так, без пропуска, хотя в других, в тысячу раз менее важных учреждениях были введены исключительные строгости при входе и выходе. Тут распахнутые ворота имели свой смысл: любой трудящийся, заподозривший кого-нибудь в шпионаже, диверсии, вредительстве, подкулачничестве, связи с врагами народа или еще в чем-нибудь, мог в любое время дня и ночи прийти и сигнализировать.

По бесконечным коридорам слонялись какие-то личности с безумными глазами. Маленький старичок в потертой железнодорожной шинели строго сказал Седову:

— Больше откладывать нельзя. Они готовят покушение…

В приемной Большого прокурора навстречу Седову поднялся референт — молодой интеллигентный армянин с мертвенно-бледным от усталости лицом и красными припухшими веками. Они были немного знакомы: в тридцать четвертом или тридцать пятом году вместе выступали на обсуждении книги Пашуканиса и примерно с одинаковой оценкой.

— А какой там приговор? — спросил референт, деликатно давая понять, что пробиться к Большому прокурору можно только в каком-нибудь исключительном случае.

— Дело энского райзо, — сказал Седов.

Они, конечно, должны знать! О таких делах непременно присылают с мест спецдонесения. Обязательно присылают спецдонесения с грифом «особо важное» обо всех контрреволюционных группах и всякого рода кулацких и вражеских вылазках, которые проявляются в особенно резких формах (террор, диверсия, вредительство и т. д.). Дело энского райзо именно таково. И там четыре расстрела!

Нет, к сожалению, референт не помнит этого дела. Он по-детски улыбнулся и беспомощно развел руками, давая понять, что при таком навале работы, право, грешно с него требовать знания деталей. Но раз четыре расстрела, он, пожалуй, решится доложить.

Седов подумал, что во всяких обстоятельствах вырабатываются какие-то прейскуранты. Вот о двух расстрелах он бы, наверно, не пошел докладывать, а о четырех уже ничего, можно.

Референт вернулся очень быстро и сказал приятным своим баритоном, выдававшим «юношу из хорошей семьи»:

— …Сожалеет, но он никак не сумеет вас принять. — И добавил доверительно: — Вы не можете себе представить, сколько он сейчас работает…

— Но там приговор уже вступил в силу. Нужно дать телеграмму. Вы дадите телеграмму, чтоб приостановили исполнение?

— Мы уж найдем способ их известить, — тонко улыбнулся референт и протянул белую женственную руку: — Всего доброго.

И Седов подумал: он найдет, он все сделает, у него такое славное лицо… Только бы без промедления…

«А то их убьют!» — крикнул кто-то в нем. Крикнул не «расстреляют», как следовало бы юристу, а «убьют»…

К Ольге он забежал за полчаса до отхода поезда. Говорить уже было некогда. Они просто обнялись и поцеловались. Потом посмотрели друг на друга и еще раз поцеловались долгим, отчаянным поцелуем, после которого надо сразу хватать шапку и убегать. Но они еще минут пять постояли, сцепивши руки, посреди заставленной столами издательской комнатки. И на них серьезно и уважительно смотрели сидевшие вокруг активисты с пестрыми значками, какие-то юные ворошиловские стрелки, готовые к противовоздушной, противохимической и санитарной обороне.

…Он ехал в мягком, а Мария Антоновна (так звали строгую женщину в пенсне) — в «бесплацкартном комбинированном». Конечно, он пригласил ее к себе.

Они остались в купе вдвоем, потому что остальные соседи с самого утра перекочевали в другой конец вагона к своей компании. Оттуда время от времени раздавались взрывы хохота, молодецкие возгласы, какие-то песни, все подряд бравурные. Особенно часто пели одну, новую, очень нравящуюся Седову: «Кипучая, могучая, никем не победимая».

— Я ведь сама агроном, — тихо говорила Мария Антоновна. — И я могу поклясться: здесь какая-то трагическая ошибка… или стечение обстоятельств… Господи, если б это был открытый процесс, если б я могла выступить и задать два-три вопроса, дело бы обрушилось. Вы знаете, я все это время только одного хотела, чтоб при всех…

— Статья сто одиннадцатая Конституции предусматривает некоторые исключения из принципа открытого разбирательства, — осторожно возразил Седов и почувствовал, что краснеет. — Но конечно же… Мирабо когда-то сказал: «Дайте мне какого хотите судью — пристрастного, корыстолюбивого, даже моего врага, — но пусть он меня судит публично».

— Прекрасные слова! — вздохнула Мария Антоновна. — Как давно уже люди все поняли. Почему же они до сих пор… до сих пор…

— Попрошу вас не обобщать, — строго сказал Седов. — Это неуместная аналогия…

Боже мой, что с ним стало! И это он, Володя Седов, — душа общества, седой эпикуреец, остроумец, про которого Михаил Ефимович Кольцов сказал однажды: «Вот с кем не скучно слетать в стратосферу».

Мария Антоновна внимательно посмотрела на него. И едва заметно горько усмехнулась. И сразу же испугалась, что он заметил и понял эту усмешку. И торопливо заговорила:

— Нет-нет, конечно, вы совершенно правы.

А Седов сказал, что будет очень трудно. Потому что обычно есть такая практика: НКВД передает в суды наиболее ясные и красноречивые дела. А если какие-нибудь сомнения и туманности — все идет по другим каналам. Так что он действительно не уверен, что обвинение может рухнуть само собой. Вот он в каком смысле тревожится…