Илья Зверев - Защитник Седов

Как я уже говорил, главная задача агитатора заключалась в том, чтобы во что бы то ни стало, хоть кровь из носу, проголосовали все его избиратели. Каждый уклонившийся от голосования — это было ЧП, которое долго потом обсуждалось, мусолилось на всевозможных собраниях и ставилось агитатору в вину.

В связи с этим избиратели начинали ощущать себя людьми важными, влиятельными, они вдруг осознавали, что от них, от того, как они поступят, зависит чья-то судьба. Забитый и напрочь забытый государством обыватель в дни, предшествующие выборам, и особенно в самый день выборов начинал вдруг чувствовать себя хозяином положения. В лице агитатора само государство, вечно что-то от него требовавшее, что-то ему приказывавшее, обращалось к нему с просьбой. Льстило, о чем-то его умоляло, даже подлизывалось к нему. Человек, привыкший сознавать, что он весь, со всеми потрохами зависитот государства, на короткое время обретал другое сознание. Он чувствовал, что роли переменились. У него возникала иллюзия, что вот сейчас, пусть ненадолго, пока не пройдет день выборов, государство нуждается в нем и даже от него зависит.

В распоряжении обывателя вдруг оказывалось мощное оружие против всевластного государства. Оружием этим были слова: «Не пойду голосовать!» И вот тут-то и открывались совершенно поразительные коллизии, ситуации, сюжеты, каждый из которых мог соперничать с лучшими сюжетами Зощенко. Один говорил, что он не пойдет голосовать, потому что его ошпарила кипятком стерва жена, и пусть эту стерву немедленно от него отселят. Другой — потому, что в их коммунальной квартире вдруг поменяли ванну, которая была исправна, но забыли поменять унитаз, который был неисправлен, и теперь всем жильцам приходится бегать по нужде в общественную уборную к Никитским воротам. Старушка, проживавшая в опрятной и даже уютной комнатке, в ответ на вопрос, почему она отказывается голосовать, молча распахнула занавеску, за которой находилась общая, коммунальная уборная. От прочих жильцов квартиры эту уборную отделяла дверь, а от ее комнаты — только вот эта ветхая занавеска.

Привыкнув к подобным сценам и точно зная, что я бессилен что-либо изменить в жизни этих людей, я тяготился вынужденными визитами. А мой новый друг с неиссякаемым любопытством впитывал в себя каждую новую ситуацию, жадно расспрашивал каждого о причинах, из-за которых он отказывается голосовать, и все время записывал что-то в свой толстый блокнот.

Посещаемым нами жильцам этот блокнот внушал какие-то туманные надежды. Они льнули к Звереву. Им казалось, что он проникся их бедами и всеми силами пытается им помочь.

Грешен: сперва я подумал, что Зверев валяет ваньку, нарочно морочит этим людям голову, то есть сознательно обманывает их, стараясь внушить им ложные надежды. Но вскоре я убедился, что это не так. Он, как и я, прекрасно понимал, что помочь этим людям вряд ли сможет. Но, в отличие от меня, у — него была настоятельная, жгучая, непреодолимая потребность все это описать. Это не было укоренившейся привычкой профессионала. Это был мощный инстинкт прирожденного очеркиста, журналиста, литератора. Обилие впечатлений распирало его. Но ему все было мало.

Без устали записывал он отдельные фразы, выразительные словечки, фиксировал наиболее острые ситуации, набрасывал резкие психологические портреты.

Когда он потом показал мне эти свои записи, я, признаться, заподозрил его в равнодушии. Все эти люди, со всеми их бедами и неурядицами, неприязненно подумал я, интересуют его лишь как натура. Но потом я понял, что был не прав. Он тоже всей душой сочувствовал посещаемым нами жильцам коммуналок, искренне сострадал им. Но у него это сострадание находило выход. Хотя и в самом деле было в этой его одержимости что-то от чеховского Тригорина: «Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль… Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится!»

В этом раннем профессионализме моего нового друга я видел тогда лишь огромное его преимущество предо мною и другими моими сверстниками, только вступающими на неверную литературную стезю. Но потом, позже я понял, что в нем, в этом раннем профессионализме, таилась и весьма серьезная опасность.

Однажды при мне Маршак со вздохом сказал одному поэту:

— Наше с вами несчастье, голубчик, что мы — люди способные…

Я не сразу понял: почему несчастье? Разве это плохо — быть способным? Позже понял, что это и в самом деле не так уж хорошо. Во всяком случае — для писателя.

Высший дар художника состоит в неумении применяться к обстоятельствам, к господствующим в данный момент «условиям игры». Единственная форма зависимости, которая не мешает художнику оставаться художником, — это зависимость от своего дара. Но если человек талантливый оказывается еще к тому же и человеком способным (а талант и способности— вовсе не одно и то же), это может оказаться даже губительным для его дара. Несчастье способного человека состоит в том, что он может приспособиться.

Илья Зверев был человек способный. Это, конечно, очень помогло ему в жизни. Но в то же время затруднило его путь к самому себе, к раскрытию и формированию его художественного дара.

Литературные способности его проявились рано. А время было скверное. Сам воздух этого времени был губителен для литературы. Ведь необходимым условием настоящей литературы всегда — во все времена — была, есть и будет правда. А правда тогда была не только в запрете — она была строго наказуема. Человек, отважившийся сказать в рассказе, повести, романе или даже газетном очерке хоть словечко правды, рисковал литературной карьерой, а иногда и жизнью.

Писатели, талант которых проявился и окреп в предшествующие времена, были обречены на вымирание, как мамонты. Одни пытались (с большим или меньшим успехом) наступать на горло собственной песне. Другие надолго замолчали, уступив литературное поприще псевдописателям, выпекавшим каждый год новый псевдороман или псевдопоэму. Что касается молодых, делающих первые шаги в литературе, то они просто не могли родиться.

Несчастье Ильи Зверева состояло в том, что ему удалось стать профессиональным литератором именно в это проклятое время. Почти все его сверстники вошли в литературу позже, когда наступили уже другие времена. Исключение составляет, пожалуй, один только Юрий Трифонов. Но и для него ранний успех оказался чреват глубочайшим кризисом, из которого он не скоро сумел выйти.