Илья Зверев - Защитник Седов

В своем героическом стремлении добиться справедливости защитник Седов доходит до самой вершины тогдашней юридической иерархии. Его принимает и доклад его выслушивает «Большой прокурор»:

«…Седов говорил все громче:

— Ведь это наш с вами хлеб! Священная задача! Не допустить, чтобы именем республики был вынесен хоть один неправедный приговор! Чтобы наше право…

И тут вдруг Седову показалось, что Большой прокурор смотрит на него с какой-то добродушной жалостью, с какой когда-то у них в Кинешме смотрели на городского дурачка, Пашу-блаженненького».

Сперва нам кажется, что никакой загадки тут нет, что мы прекрасно понимаем, почему«Большой прокурор» смотрит на Седова как на блаженненького. Ведь этот его патетический монолог на фоне хорошо теперь нам известных событий звучит так наивно! Да и в то время, когда неправедные приговоры выносились сотнями, тысячами, десятками, сотнями тысяч, слова «хоть один неправедный приговор» мог произнести разве только младенец.

Но Седов таким наивным младенцем отнюдь не был. Недаром же он так испугался позднего звонка в дверь, и недаром у него отлегло от сердца, когда он увидал на пороге трех женщин, а не мужчин в форме НКВД.

Да и «Большой прокурор», надо думать, тоже прекрасно понимает, что Седов не так наивен. Что патетические слова о недопустимости хотя бы одного неправедного приговора, вынесенного именем республики, в его устах — просто-напросто дежурная фраза, которую обязанпроизнести в таком случае адвокат.

Но если так, почему же он вдруг поглядел на Седова «с какой-то добродушной жалостью», как на городского дурачка?

Загадка эта разъясняется в финале рассказа.

Вот он, этот финал:

«…Через три месяца, выступая на республиканском совещании следственных работников, Большой прокурор упомянул это дело:

— Мы только что столкнулись с беспардонным нарушением социалистической законности. В Энске по статьям 58-7, 58–11, 58–14 были осуждены специалисты райземотдела, которым вменялись в вину фантастические деяния… Такая выходящая из ряда вон история стала возможна в обстановке вредительской деятельности ныне получивших по заслугам прокурора области Никишина, его заместителя Зальцмана, только что разоблаченных председателя облсуда Калинина, его заместителя Конюхова, ныне расстрелянных руководителей райкома и райисполкома… (Тут был длинный перечень фамилий.) И надо, товарищи, повнимательней присмотреться к корням этого дела, не орудует ли там еще какой-нибудь умный, хорошо замаскированный японский шпион со своей братией…»

Через неделю, как эпически сообщает рассказчик, обнаружилось, что в Энске и в самом деле орудовал шпион. И именно японский. И с братией…

«Победа» адвоката Седова в его борьбе за справедливость повлекла за собой торжество другой, еще более чудовищной несправедливости. Его стремление творить добро обернулось десятикратным умножениемзла.

Рассказ написан с умным, скромным, незаметныммастерством. Автор не нагнетает страхов и ужасов, нигде не нажимает на «педаль», предоставляя читателю самому делать выводы из обстоятельств, нарочито описываемых спокойным, будничным тоном. Художественная сила рассказа именно в том, что кошмарная фантасмагория разгула кровавого террора описывается как дело будничное, повседневное, самое что ни на есть обычное:

«А тех, четверых, выпустили. За отсутствием состава преступления. И Седова не посадили…

Посадили его уже много лет спустя, в 1952-м. После совершенно пустячного „дела Носова“, укравшего в колхозном саду 9 килограммов груш…»

Эпичностью тона это лаконичное сообщение напоминает старинную летопись: «Боярин был прав, и обидчиков его наказали, а боярина казнили позже и за другую вину».

Сходство это вряд ли случайно. Но объясняется оно, я думаю, не столько эрудицией Ильи Зверева, фундаментальным его знакомством с древней русской литературой, сколько сходством исторических обстоятельств, а может быть, даже и причин, порождающих сходные исторические обстоятельства.

Есть у Ильи Зверева небольшой рассказ «Государственные и обыкновенные соображения Саши Синева». И есть в этом рассказе такой эпизод:

«Тамаре одна соседка дала выкройки на сарафан, — сказал Саша. — Знаете, такие штуки фигурные, вырезаются из бумаги, чтоб по ним шить. А эти из газеты вырезаны. Я случайно глянул: „2 сентября 1928 года“. Я все прочитал. И это почему-то сильно волнует. Очень сильно.

На другой день Саша принес мне порыжевшие выкройки с искромсанными заметками, с набатными „шапками“, концы которых отрезаны полукругом.

И правда, тут была какая-то магия. Как будто живой кусок нашей жизни, хотя мы еще и не жили тогда. Что-то в нас помнило эти годы.

Мы читали заголовки: „Келлог дирижирует оркестром империалистов…“, „По зову ЦК ВКП комсомол начал поход…“

— Это как сейчас, — сказал Саша.

„…Сборщики утильсырья приняты частниками и даже госучреждениями помимо Биржи труда. Безработные, обивающие ежедневно пороги Биржи труда, остались ни при чем…“

— Этого нет, — сказал Саша…

„…Чиновники из подотдела Охматмлада свято блюдут свои инструкции. Что такое для них жизнь ребенка по сравнению с инструкциями!“

— Это есть, — сказал Саша…»

Так вот и сидят они, автор и его герой, над ветхими, выцветшими вырезками из старых газет, читают вслух искромсанные ножницами давние газетные заметки, и после каждой из них Саша скупо отмечает: «Это есть…», «И это есть…», «А этого нет…». И странное это занятие почему-то необыкновенно волнует обоих.

Заглавие этого рассказа Илья Зверев сделал названием одной из своих книг. Я думаю, не только потому, что оно показалось ему достаточно броским, выразительным, привлекающим внимание. По складу своего писательского темперамента Зверев — публицист. И в каком-то смысле все им написанное — в каком бы жанре он ни работал — может быть определено как «государственные и обыкновенные соображения». Только не Саши Синева, выдуманного или невыдуманного героя одного из его рассказов, а самого Ильи Зверева.

Он умер молодым, немного не дожив до сорока. Со времени выхода в свет последней его книги минуло четверть века. Это значит, что сегодняшних читателей от событий, описывавшихся даже в самых злободневных рассказах, очерках, фельетонах Ильи Зверева, отделяет примерно такой же отрезок времени, какой отделял Сашу Синева от событий и фактов, запечатленных на старом газетном листе от 2 сентября 1928 года.

И вот мы читаем сегодня эти давние, почти тридцатилетней давности, очерки, рассказы, фельетоны. И тоже отмечаем: «Это есть». «И это есть тоже». «Этого нет и, надеемся, никогда больше не будет». «А это есть и, похоже, будет еще долго».